В прошлом году Федька ездил в колхоз «Заря» убирать хлеб. Вся школа разъезжалась по колхозам, даже пятиклашки выходили в поле, колоски собирали. А Федька на жатке работал. Вдвоем с Толяем Зубанем. Менялись: то Толяй за погонщика, а Федька с вилами на заднем сиденье, то наоборот. Кидать с полотна жатки скошенную пшеницу тяжело. Помахай-ка целый день вилами! Да под солнцем, да без привычки...
А в этом году Федьку и Толяя не отпустили в колхоз — бригадмильцы, считай, полувоенные люди — в райцентре нужны, фронт рядом.
Федька вспарывает носками солдатских кирзовых сапог мягкий, еще не улежавшийся слой желтой листвы — идет к вязу. Он думает о том, как это важно именно теперь быть бригадмильцем. На прошлой неделе с милиционером Черненко они распределяли по избам эвакуированных. Почти в каждой хате квартиранты уже были, и часто приходилось уходить со двора ни с чем. Поздно вечером взяли они в поселковом Совете старушку и двух девчонок. Старушка маленькая совсем и седая, а девчонки: одной, наверно, лет четырнадцать — Татьяне, а другой — Галке — конечно, и того не было — пятиклашка. Заводная девчонка! Перед тем как выходить из поссовета, вдруг повернулась к Федьке и руку протягивает: «Меня зовут Галя, ее — Татьяна, а Олимпиада Терентьевна — учительница». Руку подала, значит, для знакомства. Чудная!
Пока ходили от хаты к хате, эта самая Галка все разговаривала, хоть Федька и не поддерживал ее разговор, только ухмылялся покровительственно и снисходительно. А Галка рассказывала, что Таня вовсе не сестра, что Олимпиада Терентьевна везет их с собой от Москвы, а до этого они ехали самостоятельно, каждый сама по себе. Сказала им: «Я слишком стара, чтобы одной быть в такие дни, а вы слишком малы, вот и объединимся».
Не такая уж она и старенькая, просто пожалела девчонок.
Галка тараторила, как она отстала от эшелона, в котором везли из Ленинграда детей, что папа у нее — капитан второго ранга... А Татьяна молчала и старалась идти рядом с Черненко, словно ей было чего-то страшно. Может, темноты боялась...
Так в тот день и не устроили нигде учительницу и девчонок — сразу троих никто не брал, чтобы отдельно — они не хотели. Повел их Черненко к себе, хоть и маленькая у него изба: прихожая да передняя, да еще кухня. А у дяди Пети — жена и сын Алька. Как теперь они там шестеро помещаются — Федька даже представить не мог.
Федька останавливается возле вяза, смотрит на него, а сам прислушивается к робким, негромким звукам осеннего леса. На высоте двух метров вяз сделал эдакую загогулину вниз, а потом снова вверх. Федьке вдруг хочется залезть на вяз и посидеть в этом образовавшемся неизвестно как кресле, будто ему и не пятнадцать уж... Вот только винтовку деть некуда, не тащить же с собой на дерево! И на земле не оставишь... Интересно, однако, вырос вяз! Словно боролся он с ветром, с жарой, с морозом, а потом те одолели его, пригнули, хотели заставить вернуться в землю, но потом вяз собрался с силами и высвободился, как свеча, прянул в небо гордо и независимо...
Наверно, и с людьми так бывает. Эта мысль на секунду даже останавливает Федю. Перед ним, как в яви, возникает круглая нахальная физиономия Цыгана, того самого Цыгана, который месяца два назад приехал из Сталинграда и бесцеремонно объявил себя вожаком всей уличной братии. Откровенный карманник, Цыган нередко устраивал беспричинные драки, говорили, что в голенище сапога он носил финку.
Дорожка этого Цыгана и встретилась недавно с Фединой. Дядя Петя Черненко как-то сказал, когда они дежурили в отделении:
— Ты познакомился бы с Цыганом — ведь ровесник твой...
— Нашли вы мне компанию... — усмехнулся Федька.
Но знакомство все-таки состоялось. Федька возвращался вечером из кинотеатра и возле универмага увидел толпу подростков. Подошел. Каким же было его удивление, когда в центре круга он увидел Цыгана и своего младшего — на год моложе — братишку Костьку! Цыган крутил перед носом Костьки кулаком и грозил:
— Ты, падло, хочешь по шарам?
Федька, не раздумывая, ринулся сквозь стену окруживших зевак-парней.
— В чем дело? — надвинулся Федька на Цыгана. — Ты знаешь, что это — мой брат?! — яростно выдохнул он, словно Цыган должен знать, какой он — Федька — известный на улице человек и что трогать поэтому его брата — элементарная глупость и бесподобное кощунство.
Федька не думал ошарашивать хулигана, просто как-то так у него получилось. Ведь родного брата хотели обидеть! Но напор, ярость его словно вдруг подменили Цыгана. Он кисло усмехнулся и, заочно признавая значительность фигуры Федьки в уличном мире, примиряюще сказал:
— Откуда знать мне, что он твой брательник? У него на морде не написано.
— Ну, ты, короче с мордой! — не узнавая себя, снова поднапер Федька.
Потом они закурили, пацанва, жаждавшая увидеть драку, разочарованно разошлась. Ушел с приятелями и Костька.
После Федька удивлялся, как иногда можно познакомиться за один вечер и даже подружиться. Федька помнит, как допоздна бродили они с Цыганом в тот вечер по улицам и как туго, но раскрывался перед ним паренек в заношенной выгоревшей солдатской гимнастерке.
Узнал Федька, что живет Цыган на квартире, оказывается, совсем недалеко от него — Федьки, и что, кроме старой бабки, у него никого нет. Есть, конечно, отец, но он на фронте, а где точно — неизвестно.
И Федька тоже разоткровенничался. Провожали они друг друга от одного дома к другому раз пять и разошлись уже в полночь...
Федька оглядывает посеревший лес, ухмыляется одобрительно. Это он вспомнил, как милиционер Черненко сказал ему вчера: «А что если Цыгана — к нам, бригадмильцем?.. Вы же приятелями стали, говоришь...»
На этом месте Федькины размышления и были прерваны. Ему показалось (а может, не показалось?), что за кустами колючего дикого терна мелькнула тень. Да нет же!.. Какой дурак полезет сейчас сюда, в голый и скучный лес... А если это враг? Но Федька почему-то не принимал этого предположения, внутренне не принимал, потому что оно слишком серьезно. В кустах колючего терновника послышался треск. Он был не продолжителен: может, сук с дерева, что возвышается над кустами, обломился и упал...
Но треск повторился. Кто там? Что там? Федька судорожно сжимал винтовку в руках, не решаясь ни пойти к кустам, ни подать голос. Птица какая-нибудь, сова, может... А он орать начнет! Вот потеха будет!
Через кусты терновника, так густо разросшиеся, что даже, оголенные осенью, они были, словно стена, непроницаемы, Федька все же различил какую-то неясную тень. «Кажется, человек, — тревожно застучало сердце. — И чего-то качнулся, будто прячется». Федька, направив ствол винтовки в терновник, крикнул звонким от волнения голосом: