Гус упал на пешеходный островок, шляпа слетела с его головы и покатилась под колеса автомобилей. Гус вскочил, ринулся за шляпой и деньгами, но дикий крик Феликса заставил его резко повернуться. Голый толстяк с маниакальной страстью заключил Феликса в объятие, прильнув ртом к его шее. Гус увидел, как рука его друга что-то вытащила из заднего кармана. Блеснуло выкидное лезвие.
Гус добежал до Феликса до того, как тот успел пустить в ход нож. Он врезался плечом в бок толстяка, послышался хруст ломающихся ребер, и эта куча жира повалилась на асфальт. Феликс тоже упал. Гус увидел кровь, текущую из горла Феликса, и — вот это испугало его больше всего — неприкрытый ужас на лице своего compadre. Феликс сел, отбросил нож и схватился за шею. Гус никогда не видел его таким. Он чувствовал, что произошло — нет, не произошло, а происходило — что-то ненормальное, но не понимал, что именно. И знал, что должен действовать немедленно, если хотел, чтобы его друг снова был в порядке.
Гус потянулся к ножу. Его пальцы охватили черную узловатую рукоятку в тот самый момент, когда голый толстяк поднялся на ноги. Безумец стоял, прикрывая одной рукой рот, словно пытался что-то там удержать. Что-то шевелящееся. Кровь пятнала его толстые щеки и подбородок… кровь Феликса… а потом он двинулся на Гуса, вытянув перед собой другую руку.
Толстяк метнулся вперед — очень быстро, гораздо быстрее, чем можно было ожидать от человека таких размеров, — и резко толкнул Гуса в грудь, прежде чем тот успел среагировать. Гус упал, стукнувшись обнаженной головой об асфальт, и все звуки на мгновение исчезли. Он лишь увидел, как над ним неспешно плывут рекламные щиты Таймс-сквер, словно бы снятые рапидом… Вот на него уставилась фотомодель в одних лишь трусиках и лифчике… А вот ее место занял кто-то большой… Этот большой навис над Русом, загораживая весь мир… Он смотрел на Гуса пустыми, черными глазами, и во рту у него что-то шевелилось…
Мужчина упал на одно колено, выхаркивая из себя эту штуковину. Розовая и голодная, она метнулась к Гусу со скоростью языка лягушки, охотящейся на насекомых. Гус рубанул по штуковине ножом, потом еще и еще раз — так спящий человек сражается в кошмарном сне с неведомым чудовищем. Гус не знал, что это такое, — он хотел лишь, чтобы эта дрянь не прикасалась к нему, хотел ее убить. Голый отпрянул, заверещал, а Гус продолжал махать ножом, нанося удар за ударом в его шею, кромсать горло толстяка в клочья.
Потом Гус откатился в сторону, а голый толстяк встал во весь рост. Из его ран текла не красная кровь — это была какая-то белая жирная субстанция, более густая и блескучая, чем молоко. Толстяк оступился на бордюрном камне и повалился спиной вперед под автомобили.
Водитель пикапа попытался затормозить. Лучше б он этого не делал. Передние колеса перекатились через толстяка, а вот одно из задних остановилось точно на его голове, расплющив череп.
Гус с трудом поднялся на ноги. Голова еще кружилась после падения. Он посмотрел на нож Феликса, который держал в руке. На лезвии были белые пятна.
И тут кто-то врезался в него сзади, обхватил руки, снова повалил на мостовую, больно приложив плечом. Гус отреагировал, словно толстяк напал на него снова, — начал извиваться и молотить ногами.
— Брось нож! Брось его!
Гус сумел обернуться и увидел трех красномордых копов, а за ними еще двух, уже нацеливших на него пистолеты.
Гус выпустил нож. Позволил завернуть руки себе за спину, где на них защелкнули наручники. В его крови вновь забурлил адреналин.
— Теперь-то вы тут как тут, вашу мать!
— Перестань сопротивляться! — Один из копов с треском ткнул Гуса лицом в асфальт.
— Он напал здесь на семью. Спросите вон их!
Гус повернул голову.
Туристов и след простыл.
Толпа зевак тоже рассосалась. Остался только Феликс, который, оцепенев, сидел на краю островка безопасности, держась за шею. Один из копов — на нем были синие перчатки — подскочил к Феликсу и повалил, прижав коленом к асфальту.
А позади Феликса Гус увидел некий черный предмет, укатывающийся все дальше от островка безопасности. Это была его шляпа, с грязными деньгами под лентой внутри. Колеса проехавшего такси превратили шляпу в плоский блин, и Гус подумал: «Вот тебе и Америка…»
Гари Гилбартон налил себе виски. Семья — родственники с обеих сторон — и друзья наконец-то ушли, оставив в холодильнике остатки еды, принесенной в четырех контейнеpax, и корзинки для мусора, набитые салфетками. Завтра они вернутся к привычной жизни, а потом будут еще долгие годы рассказывать о случившемся…
Моя двенадцатилетняя племянница была в том самолете…
Моя двенадцатилетняя кузина была в том самолете…
Двенадцатилетняя дочь моего соседа была в том самолете…
Бродя по своему девятикомнатному дому в зеленом пригороде Фрибурга, Гари ощущал себя призраком. Он прикасался к разным вещам — к стулу, стене… и ничего не чувствовал. Жизнь потеряла смысл. Конечно, оставались воспоминания, они могли облегчить боль, но, скорее, грозили свести с ума.
Он отключил все телефоны, после того как начали звонить репортеры, желая узнать хоть что-нибудь о самой юной из умерших в самолете. Якобы чтобы добавить истории трогательности. Какая она была? — спрашивали они. Гари потребовался бы остаток жизни, чтобы написать один абзац о своей дочери, Эмме. И это был бы самый длинный абзац в истории.
Он в большей степени скорбел об Эмме, чем о Бервин, своей жене, потому что дети — наше второе «я». Он любил Бервин, но она… как бы просто погибла, и все. А вот вокруг маленькой умершей девочки его память крутилась, как вода, которая бесконечно утекала и никак не могла утечь в сливное отверстие.
Один из приехавших друзей, адвокат — за последний год он ни разу не побывал в этом доме, — увел Гари на несколько минут в кабинет. Усадил и сказал, что в самом скором времени он, Гари, станет очень богатым человеком. Такая юная жертва, как Эм, жизнь которой закончилась, практически не начавшись, гарантировала получение огромной выплаты в результате внесудебного соглашения.
Гари не отреагировал. Долларовые значки не запрыгали у него перед глазами. И этого парня он не выбросил из дома. Ему было все равно. Он ничего не чувствовал.
Несколько родственников и друзей предложили ему провести эту ночь у них, чтобы не оставаться одному. Гари убедил всех, что в такой мере нет никакой необходимости, хотя мысли о самоубийстве уже приходили ему в голову. Это были не просто мысли — твердая решимость, неизбежность. Но позже. Не теперь. И эта неизбежность действовала как бальзам. Только такое «соглашение» будет что-то значить для него. Но сначала предстояло кое-что сделать, а уж потом он поставит точку — после того как уладит все формальности. После того как построит в честь Эммы мемориальную детскую площадку. После того как учредит именную стипендию. Но до того как этот дом, населенный призраками, будет продан.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});