От ее прямого, совсем не девичьего взгляда в упор капитан растерялся и не нашелся, что ответить. Промямлил что-то про службу, про многие нужные дела.
– Ну, смотри, упрашивать не стану, – отрезала Сашенька и, развернувшись, вышла.
Корнелиус так и не понял, чем ее прогневил. При разговоре еще был Иван Артамонович – ничего не сказал, только головой покачал.
29-го января фон Дорн двинулся от места, где ход раздваивался, дальше. Время было позднее, ночное, и царского голоса, слава богу, было не слыхать. На всякий случай, для сбережения, капитан последовал совету аптекаря, прикрыл лицо белой тряпкой с дырками для глаз, хотя кого тут, под дворцом он мог повстречать? Разве какого воришку из челяди, кто шастает по заброшенным погребам, высматривая, чем поживиться.
По ночному времени в комнатах молчали, лишь из некоторых под слухов, доносилось похрапывание. Тук-тук, тук-тук, стучали ножны по плитам, да всё глухо.
После одного из поворотов сверху вдруг послышалось низкое, с придыханием:
– Любушка мой, ненаглядный, да я для тебя что хочешь… Иди, иди сюда, ночь еще долгая.
Любовная сцена! Такое в скучном царском тереме Корнелиус слышал впервые и навострил уши. Видно, тайные аманты, больше вроде бы некому. Кроме царя с царицей других супругов во дворце нет.
– Погоди, царевна, – ответил мужской голос, знакомый. – Будет миловаться. Еще дело не решили.
Галицкий! Кто еще говорит так переливчато, будто драгоценные камешки в бархатном кармане перекатывает. Царевна? Это которая же?
– Матфеева не остановить, он вовсе царя подомнет, – продолжил голос. – Я у него много времени провожу, насквозь его, лиса старого, вижу. Он думает, я к дочке его худосочной свататься буду, меня уж почти за зятя держит, не таится. Хочет он царя улестить, чтоб не Федора и не Ивана, а Петра наследником сделал. Мол, сыновья от Милославской хворы и неспособны, а нарышкинский волчонок крепок и шустр. На Маслену, как катанье в Коломенском будет, хочет Артамошка с государем про это говорить. Ты своего отца знаешь – Матфеев из него веревки вьет. Не сумеем помешать, сама, Сонюшка, знаешь, что будет.
Сонюшка? Так Галицкий в опочивальне у царевны Софьи! Ах, ловкач, ах, интриган! Канцлер у него, значит, «Артамошка», а Сашенька «худосочная»? Ну, князь, будет тебе за это.
От возмущения (да и радости, что уж скрывать), фон Дорн задел железным налокотником о стену, от чего произошел лязг и грохот.
– Что это? – вскинулась Софья. – Будто железо громыхает. Неужто и вправду Железный Человек, про которого девки болтают? Слыхал, Васенька?
– Как не слыхать. – Голос Василия Васильевича сделался резок. – Нет никакого Железного Человека. Это кто-то нас с тобой подслушивает. Гремело вон оттуда, где решетка под потолком. Зачем она там?
– Не знаю, Васенька. Во всех комнатах такие. Чтоб воздух не застаивался.
– Сейчас поглядим.
Раздался скрежет, словно по полу волокли скамью или стул, потом оглушительный лязг, и голос князя вдруг стал громче, как если бы Галицкий кричал Корнелиусу прямо в ухо.
– Эге, да тут целый лаз. Труба каменная, вкось и вниз идет. Ну-ка, царевна, кликни жильцов. Пусть разведают, что за чудеса.
В дыре заскрипело, посыпались крошки извести – видно, князь шарил рукой или скреб кинжалом.
– Эй, кто там! Стражу сюда! – донесся издалека властный голос царевны.
– Погоди, не отворяй, – шепнул Василий Васильевич. – Я через ту дверь уйду… Сапоги дай и пояс. Вон, под лавкой. Прощай, Сонюшка.
Корнелиус медлил, ждал, что будет дальше. Жильцов, то есть дворян из внутренней кремлевской охраны, он не испугался – что они ему сделают со второго-то этажа, где царевнины покои?
Загремели каблуки, в опочивальню к Софье вбежали человек пять, если не больше.
– Что даром хлеб едите? – грозно крикнула им царевна. – Государеву дочь извести хотят, через трубу тайную подслушивают. Вот ты, рыжий, полезай туда, поймай мне вора!
Скрип дерева, опасливый бас:
– Царевна, узко тут, темно. И вниз обрывается. А ну как расшибусь? Софья сказала:
– Выбирай, что тебе больше по нраву. Так то ли расшибешься, то ль нет. А не полезешь, скажу батюшке, чтоб тебя, холопа негодного, повесили за нерадение. Ну?
– Лезу, царевна, лезу. – Шорох и лязг. – Эх, не выдавай, Владычица Небесная.
В каменной трубе зашумело, завыло, и фон Дорн понял, что с потолка ему на голову сейчас свалится кремлевский жилец. Вот тебе и второй этаж!
Едва метнулся за угол, как в подземелье загрохотало, и тут же раздался ликующий вопль:
– Живой! Братцы, живой!
Это известие капитана совсем не обрадовало, тем более что вслед за радостным воплем последовал другой, грозный.
– А ну давай за мной! Не расшибетесь, тут покато!
Забыв об осторожности, мушкетер со всех ног кинулся в обратном направлении. Пока бежал, следуя всем зигзагам и поворотам, из проснувшихся подслухов долетали причитания и крики.
Женский, визгливый:
– Тати во дворце! Убивают!!!
Детский, любопытственный:
– Пожар, да? Пожар? Мы все сгорим?
Басисто-начальственный:
– Мушкетерам встать вдоль стен, за окнами смотреть, за подвальными дверьми!
Ай, беда! Теперь из погребов не выберешься – собственные солдаты и схватят.
Сзади гремели сапогами жильцы, совсем близко. Поймают – на дыбе подвесят, чтоб выведать, для кого шпионил. Хуже всего то, что ясно, для кого – матфеевский подручный. То-то враги Артамона Сергеевича, Милославские с Галицким обрадуются!
Бежать в дровяной чулан было нельзя – там у дверцы наверняка уже стоят. Делать нечего – повернул от развилки в другую сторону, в узкий проход, куда прежде не забирался. Терять все равно было нечего.
Сапоги жильцов простучали дальше – и то спасибо. Фон Дорн на цыпочках, придерживая шпагу, двигался в кромешной тьме. Свеча от бега погасла, а снова зажигать было боязно.
Зацепился ногой за камень, с лязгом упал на какие-то ступеньки. Услышали сзади иль нет?
– Ребята! Вон там зашумело! Давай туда!
Услышали!
Корнелиус быстро-быстро, перебирая руками и ногами, стал карабкаться вверх по темной лестнице. Ход стал еще уже, стены скрежетали по плечам с обеих сторон.
Головой в железной каске капитан стукнулся о камень. Неужто тупик? Нет, просто следующий пролет, надо развернуться.
Миновал еще четырнадцать ступеней – железная дверка. Заперта, а вышибать нет времени.
Снова пролет, снова дверка. То же самое – не открыть.
Выше, выше. Быстрей!
Вот ступеньки и закончились. Карабкаться дальше было некуда. Жильцы до лестницы еще не добрались, но скоро доберутся.
Всё, конец.
Он заметался на тесной площадке, беспомощно зашарил руками по стенам. Пальцы задели малый, торчащий из стены штырь. Что-то скрежетнуло, крякнуло, и стена вдруг уехала вбок, а из открывшегося проема заструился мягкий лучистый свет.
Не задумываясь о смысле и природе явленного чуда, Корнелиус ринулся вперед. Проскочил комнатку со стульчаком (никак нужник?), потом помещение побольше, с бархатным балдахином над преогромной кроватью, вылетел в молельню.
Множество икон, на золоченых столбиках горят свечи, а перед узорчатым, инкрустированным самоцветами распятием стоит на коленях бородатый мужик в белой рубахе, жмется лбом в пол.
Услыхал железный грохот, подавился обрывком молитвы. На капитана обернулось застывшее от ужаса лицо – пучеглазое, щекастое.
– Воренок, – просипел великий государь Алексей Михайлович. – За мной пришел!
Пухлой, в перстнях рукой царь ухватил себя за горло, зашлепал губами, а из толстых губ несся уже не сип – сдавленное хрипение.
Надо же случиться такой незадаче – испугал неожиданным появлением его царское величество! Кто же мог подумать, что тайный ход выведет в государев апартамент?
Корнелиус кинулся к монарху, от ужаса позабыв русские слова.
– Majestat! Ich…[16]
Алексей Михайлович икнул, глядя на завешенное белым лицо с двумя дырками, мягко завалился на бок.