Ведь с самого детства мы любим больше животных, чем людей.
Никогда еще у детей не было товарища более занятного и веселого.
Его сразу полюбили все.
А особенно маленький графчик Завихряйский.
Маленький графчик сразу влюбился в товарища, бегавшего на четвереньках.
— Он смесной!
И принялся даже сам бегать на четвереньках.
И это на всю жизнь! Он полюбил и привязался сильно.
А это играло огромную роль в жизненной карьере поросенка, — потому что все, кто соприкасался с семьей Завихряйских, делались от этого действительными статскими советниками.
Дети никогда, ни на одной елке, так не веселились и, когда их взяли развозить по домам, подняли страшный рев:
— Не хотим! С Вавоськой хотим иглать! Мы Вавоську любим!
— Ах, какой ваш Вавочка милый! Какой он милый! — восторгались родители.
Таким образом, при первом же появлении в «свет» поросенок имел успех решительный у старых и у малых, — у всех.
Особенное изумление он вызвал у всех, когда воскликнул вдруг:
— Хрю!
Все всплеснули руками:
— Гениальный ребенок!
— В два года. А? — обращались изумленные гости друг к другу.
И за «младенцем» с тех пор установилось прозвище: Хрю.
— Он далеко пойдет! — говорил отец.
А матери уже рисовались те успехи, которые будет иметь ее Хрю, ее кровь, у светских дам.
Не проходило дня, чтобы Хрю куда-нибудь не отпрашивали.
— Дорогая Екатерина Васильевна! Ради бога, пришлите к нам вашего милого, милого Хрю. Мой Кока прямо не может без него жить.
— Голубчик Екатерина Васильевна! Просто не знаю, что делать со своей Манечкой. Моя крошка прямо влюблена в вашего Хрю. Ради всего святого, пришлите к нам его хоть на полчасика!
Так что на Хрю пришлось установить очередь и принимать абонемент заранее.
— Милая и дорогая Анфиса Яковлевна! Мой Хрю не может быть у вас раньше следующего четверга. На все эти дни записан.
Так он сразу завязал и укрепил дружбу с многочисленным и самым лучшим обществом.
Граф Завихряйский, и тот сам приезжал за Хрю в карете:
— Мой балбес жить не может без вашего Хрю.
Взял к себе отца Хрю и тянул его изо всех сил по службе, чтоб только не расставаться.
— Что поделаешь! Когда мой балбес без его Хрю не может жить!
— В таких годах и уже родителям помогает! — со слезами говорил отец Хрю.
До четырех лет поросенок не говорил.
— Странно! — обеспокоились родители и повезли его к профессору в Берлин.
Профессор в Берлине осмотрел его, подрезал что-то под языком и послал к профессору в Вену.
Профессор в Вене посмотрел, вырезал какую-то железку и послал к профессору во Франкфурт. Профессор во Франкфурте что-то ему прижег.
И поросенок начал говорить.
С некоторым трудом. Но на трех языках.
Ходить на задних лапках Хрю выучился, конечно, раньше. Так что производил вполне впечатление мальчика из хорошей семьи.
Хрю взяли сначала двух гувернанток, потом двух гувернеров.
Всех, служивших раньше в лучших домах.
И все они были в восторге от Вавочки-Хрю.
— Редко попадается такой способный ученик!
Правда, Хрю был не особенно быстр в соображенье. Особенно если приходилось решать арифметические задачи.
Но он всегда сидел потупив голову, ходил глядя под ноги.
— Sehr, sehr, еrnsthalter Knabe![1] — говорил немец-гувернер.
— Нда-с, не верхогляд! — с хвастовством восклицал отец. — Не верхогляд-с!
К десяти годам Вавочка-Хрю был «подготовлен», и его отдали в хорошее закрытое учебное заведение.
Там он тоже сразу привлек к себе всеобщие симпатии.
Учащих — серьезностью и отсутствием верхоглядства. Учащихся — умением бегать на четвереньках и неподражаемо говорить:
— Хрю!
Заведение было такое, где главным образом обращалось внимание на «дух».
И дух Вавочки-Хрю приводил всех в восторг.
— Будет истинный хранитель наших традиций! Дух товарищества в нем развит. Посмотрите! За товарищами так и бегает. Так и бегает!
К шестнадцати годам относится очень важное событие в жизни Хрю.
Его родителей давно уже беспокоило одно загадочное обстоятельство.
У их ребенка был хвостик. Правда, небольшой, но хвостик. И притом закорючкой.
Отец смотрел на это философски:
— А черт с ним, что хвостик. Не видать! Но мать подолгу плакала, думая:
«А как же успехи у светских…»
Когда Хрю исполнилось шестнадцать лет, его повезли в Париж к знаменитому профессору хирургу.
Знаменитый профессор хирург посмотрел, сказал:.
— Пустяки! Сейчас отрежем!
И для успокоения показал в спирту шестьсот шестьдесят шесть таких же хвостиков закорючкой, которые он отрезал за последнее время.
— Это встречается теперь часто!
— Хвостик был отрезан, и всякая связь с прошлым была таким образом порвана.
Окончив заведение, Хрю вступил в жизнь не то кандидатом на что-то, не то исполняющим какие-то особые поручения.
Теперь он был Хрю только для одного графа Завихряйского, Вавочка для товарищей, Василий Петрович для остальных.
Молодой человек приятной полноты, в пенсне. Профиль — не то чтоб особенный, но дамы находили, что в нем есть что-то если не римское, то все-таки «noble»[2].
Голова всегда скромно опущена, и глаза скромно в землю.
Что очень нравилось.
— Редкий молодой человек! С правилами!
Только в одном случае эти скромно опущенные глаза подымались и сверкали даже алым огоньком.
Василий Петрович сам не понимал, почему это.
Но когда при нем произносилось слово «грязь», — ему вдруг начинало казаться, словно у него хотят отнять что-то очень дорогое.
Стоило произнести это слово, как Василий Петрович вдруг начинал беспокоиться, маленькие глазки его метали молнии.
— Грязь-с! Так что же такое-с? Своя грязь, родная-с! И в, грязи проживем-с. Свое-с! Свое!
Это производило чрезвычайно приятное впечатление.
— Конечно, молод, горячая голова, увлекается. Но в основе это имеет хорошую, хорошую подкладку! Все лучше, чем предпочтение чужого своему! На отличной дороге молодой человек! Прекрасного образа мыслей!
Другое, что смущало Василия Петровича, — это то, что время от времени он вдруг почему-то уставал ходить, стоять, сидеть. Ему вдруг неудержимо хотелось стать на четвереньки.
До того неудержимо, что раз он действительно не удержался.
Явившись с каким-то особым поручением к очень важному в утомленному делами лицу, Василий Петрович вдруг стал на четвереньки, пробежался по кабинету, взвизгнул, хрюкнул, ткнул важное лицо носом в коленку и почесал спину об угол письменного стола.
— Совсем свинья! — радостно воскликнуло важное лицо и расхохоталось, да так, как не хохотало лет двадцать.
До слез.
— Да ты, братец, забавник. А? Спасибо, спасибо тебе! Развлек старика! Давно так весело не проводил времени. Это хорошо, это хорошо между делами. Голова потом как-то свежее. Молодчинище!
И важное лицо приказало:
— Вы ко мне, пожалуйста, всегда Василия Петровича с докладами присылайте. Всегда!
И, входя в кабинет, Василий Петрович всегда давал себе волю, бегал на четвереньках, чесался об углы, хрюкал. А важное лицо хохотало и кричало:
— Будет! Будет! Умру!.. Ой, батюшки! Смеяться даже я начал! Душой молодею.
Смущали еще и странные сны Василия Петровича. Во сне никогда ничего, кроме свиней, он не видывал. Снилась ему всегда свинья, а за ней двенадцать поросят. Подходила к нему, толкала пятаком и говорила:
— Все твои!
«Жениться надо!» — решал Василий Петрович.
И однажды, когда ему приснилась свинья с четырнадцатью поросятами, поехал и сделал предложение Зизи Звездинцевой.
Зизи Звездинцева — молодая девушка с лицом английской мисс, с глазами ясными, как хрусталь, с улыбкой чистой и, как ее называли, «святой» — занималась выжиганием по дереву, помогала матери в благотворительности, читала Катюлла Мендеса и Армана Сильвестра, спрашивая объяснения наиболее «туманных мест» у гувернантки, отставной парижской кокотки, и часами рассматривала себя в трюмо «без всего», улыбаясь загадочной и многое обещающей улыбкой.
Когда подруги спрашивали ее:
— Почему ты идешь за Василия Петровича? Она отвечала:
— Il est tres, tres cochon![3]
Эта свадьба была истинным праздником для всех благомыслящих людей в свете.
— Такая пара! Молодой человек таких правил и девушка такой добродетели!
Многие даже плакали.
Василий Петрович блестяще шел по службе и блестяще в денежных делах.
Он зарабатывал огромные деньги голосом.
Конечно, это не был голос Мазини, голос Ваттистини, — это был просто обыкновенный поросячий визг, достаточно звонкий и пронзительный.