— Как сегодня? Дрючат?
— В рот и в нос. В лавру чьи-то мощи завезли, на гастроли, так богомольцев вторые сутки косит. С ночи очередь занимают, мослы послюнявить, до Обводного хвост, врубись? Пачками валятся — в Мариининке[92] аншлаг ежедневно.
— И надолго?
— Завтра еще, а потом увозят — чес у них.
У микроволнухи, дожидаясь, стояла шеренга тарелок.
— А вторую-то печку куда девали?
— Накрылась. Психи прикончили. У нас же теперь психи стоят.
Психиатрическая бригада то есть. Каждое утро спецы разъезжаются по районам, стоять на подстанциях, для лучшей оперативности. У одних кардиологи, у других педиатры, а нам вот психиатров подселили. Народ специфический — общение с больными влияет.
— Ну, висит же плакат, русским по белому: «МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ ПОСУДУ В ПЕЧКУ НЕ СТАВИТЬ!!!» Они, дятлы, берут и кастрюлю запихивают!
— Да, слушай, ты знаешь — Клыкачев зачехлился?
— Иди ты?
— Точно.
Мерзкий тип. Десять лет нервы мотал, по три раза на дню помирал. В больницы не ездил — раскалывали на раз! — нас донимал. Прирожденный страдалец. Иов. Очень это дело любил. Слезы, стоны — осклизлый ком протоплазмы.
— Мы, как его законстатировали, тут же шампанского взяли, коньяка, электрошашлычницу приволокли и даже на «катюшу» скинулись: шестнадцать залпов произвели, как стемнело. Врубили мигалки у машин, настроились на «Наше радио» — и в пляс под «Хару-Мамбуру». А самый прикол в том, что он в ванне утонул, с перепою.
Пили чай, смакуя очередное затишье.
— А ты как — отдохнул?
— В полный рост.
— Загорел, я смотрю. Где оттягивался?
— В Крыму.
— Молоток! Сколько сейчас Федька за больняк берет?
— Полтинник сутки.
Сейчас можно, свои вокруг.
— А мы тут без тебя на рейверском марафоне дежурили.
— Понравилось?
— Двух вещей не хватало: лицензии на отстрел и счетверенного пулемета на крышу.
То еще удовольствие — амфетаминовые передозы через весь город челночить: привез, выгрузил и обратно. К стихийным бедствиям приравнивают неофициально. Я вдруг понял, что скучал по всему этому. Ни разу за неделю не вспомнил, а вот поди ж ты! Сижу — свой среди своих, — наслаждаюсь: хорошо! Через месяц, правда, снова осточертеет, но к этому времени уже в Марокко будет пора. — Два-семь, восемь-шесть, семь-пять, один-четыре — все поехали. — Ну, все! Савичевы умерли, умерли все. Добро пожаловать в реальность. — Давай, Ир, Светку дома оставим, ты не против? Зеленая с недосыпа Бачурина С надеждой посмотрела на Скво. Ирка — так и быть! — снизошла: — Оставайся. И Светка, не веря своему счастью, кинулась в койку…
* * *
Перед теликом, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлев с Егоркой.
— Чё не спите, придурки?
— Ты понимаешь, пришли, включили, а там трахаются. Стали смотреть. Думали, порнуха, оказалась поебень!
Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала ее от жира, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла — средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдает, утверждая, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую, серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!
Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые стасики. Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.
— Вид редкий, но исчезающий, — удовлетворенно пояснил он.
— Живодер ты, Горушкин, — механически констатировала Скво.
— Давай-давай, пожалей его, — Один-четыре, поехали, один-четыре…
Вернувшись с вызовом, Санек молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки, и вдобавок не за свою станцию. Четвертый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за нее карты вызова — ничего сложного, стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства, у каждого из которых свои прихваты: одному сойдет «алкогольное опьянение», а другому — исключительно «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе»…
* * *
Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орет как потерпевший в селектор. Наши же падлы перебудят всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлева с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли, народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.
Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синих, в звонкой весенней изморози, алкашей.
В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню:
Там, за рекою.Там, за голубою
за синими озерами,зелеными лесами
ждут нас тревоги,ждут пути-дороги.
И под огнем свою найдем,с которой не свернем.
* * *
Вот это да!
— Прикинь, Вень, я ее последний раз в детском саду слышал.
Он обернулся:
— А-а, вы ее тоже пели?
— А то ж! Я, правда, только припев помню и это еще:
Дали парню трудную работу —набивал он ленты к пулемету.А врагов в степи кругом без счета…
И он подпел:
А патронов — каждый на счету!
— Целое представление устраивали: сабли, буденновки, «максим» зеленой пластмассы… Ты кем был?
— Белогвардейцем. А ты?
— И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.
Веня засмеялся и протянул руку.
— Здоров, Че. Как съездил?
— 0…тельно! Жизнь за неделю прожил.
— А представь, так целое лето? Все на периоды делишь: это было незадолго до того, как кончились деньги.
— У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.
— Не пропал?
— Как видишь.
Он открыл холодильник:
— Сок будешь?
Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.
— Джексон завтра отвальную устраивает, в Петеярви. Сосновый бор, озеро… Поедешь?
— Конечно. Народу много?
— Рыл двадцать.
— Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черемушкин, Бачурина.
— Завтра, в полпятого, с Финляндского.
— Ладно, договорим после.
Отвезли на Литейный и, не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрестке единственную на скорой тетку-водителя — хрипатую обаяху Светку Сузи. Вышли вслед за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.
— Вов, прыгнем?
Бирюк пожал плечами: пожалуйста! Притопил газ, взлетели, сорвались с горба — вот она, невесомость!
— Ы-ы-ых!
— Меня, когда на такси работал, молодежь часто просила прыгнуть — целовались в этот момент, модно было.
Довольно длинная фраза для Бирюка.
— Ты на отвальной у Джексона будешь?
Он покачал головой:
— На дачу надо. Сажать пора.
— А ты, Ир?
— Я работаю.
Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает — один нос на лице остался.
— Он нам и так проставился, на станции. Денег до хрена — продал все.
То ли одобряют, то ли наоборот.
— Эх, черт, завидую я ему.
Оба с недоумением на меня смотрят.
— Чё тут завидовать? Неизвестно куда, неизвестно зачем, ни кола ни двора, ничего…
Я промолчал. Едем дас зайне: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти…
А все уже были в курсе. — Здорово, крымчанин. Как там погода? — Зашибись.
— Где был?
— Да так… пробежался по-быстрому от Коктебеля до Алушты.
Галя-Горгона старательно искала что-то в шкафу.
— Долго бежал?
— Трое суток.
— Маловато.
Горгона выплыла из диспетчерской и ломанулась вдоль коридора — докладывать.
— Во, блин, как сайгак по кукурузе.
— Не говори. Аж сало на бортах затряслось.
— Все, Феликс, теперь ты в персональной опале.
Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.
— Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.
Вспомнился Булгаков.
— О чем речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный лист — и вдруг не подвергнуть?
— Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться.