Читать интересную книгу Крушение России. 1917 - Вячеслав Никонов

Российские высшие учебные заведения были кузницами кадров не только государственных служащих, но и революционеров. Профессура, особенно гуманитарная, имела прекрасное европейское образование и хорошо учила. Однако, как будет вспоминать Сергей Палеолог, который после университета выберет государственную карьеру, «в наших программах было упущено самое главное, что мы поняли только теперь, – из нас готовили не русских граждан, а интернационалистов, и в нас не воспитывали любви, уважения, преклонения перед родной, великой, прекрасной, великодушной Россией. Нам часто говорили о теневых сторонах существовавшего режима и никогда не упоминали об ослепительных лучах мировой совести, которыми Россия освещала вселенную… Разве мы могли в университете быть патриотами? Громко говорить, что чтим Царя, верим в Бога и любим Родину? Сейчас же подскакивал какой-нибудь волосатик и при общем гоготании и одобрении аудитории спрашивал: «Вы какую любите Родину? Царскую? Значит, вы черносотенец»[491]. С прямо противоположной стороны ту же мысль поддерживал народник-семидесятник Сергей Степняк-Кравчинский: «Что такое высшее образование, как не изучение европейской культуры – ее истории, законов, учреждений, литературы? Едва ли можно сохранить в юноше, прошедшем университетский курс и изучившем все предметы, веру в то, что Россия – счастливейшая из всех стран и ее правительство – вершина человеческой мудрости»[492].

Гуманитарная профессура была почти сплошь кадетской, и именно профессора большинство студентов – особенно разночинцев – почитало как эталон ума, вовсе не крупного государственного деятеля или бизнесмена. Но сами студенты к кадетам не шли, они были в значительной своей части гораздо более радикальным. Социализм импонировал куда больше, чем либерализм. «Академисты», сторонники того, чтобы мирно учиться, по подсчетам исследователя студенчества А.Е. Иванова, составляли от 50 до 70 % студентов, но они подвергались моральному бойкоту, обвинялись в штейкбрейхерстве и сотрудничестве с охранкой, выдавливались из органов студенческого самоуправления.[493] Не случайно, что Ленин, оставивший об интеллигенции целый ряд нелитературных высказываний, не скупился на превосходные эпитеты студенчеству, называя его и «самой отзывчивой частью интеллигенции», и «авангардом всех демократических сил», и «боевой силой революции»[494]. В среднем заметно левее кадетов оказывались и те представители интеллигенции, которые шли из университетов в средства массовой информации, из-за чего вся пресса была непропорционально левой.

В смуту 1905 года русская интеллигенция уже дружно шла под лозунгами «Долой самодержавие!», который становился объединяющим паролем для всей прогрессивной общественности. «А с теми, кто не присоединялся к лозунгу «Долой самодержавие!», пить вместе чай становилось все труднее. Передовая интеллигенция, к которой мы все себя причисляли, считала своими только тех, кто отрицал самодержавие целиком, в прошлом, в настоящем, тем более в будущем»[495], – свидетельствовала Тыркова. Это настроение вовсе не спадало, напротив. «После неудавшейся революции 1905 года – неудавшейся потому, что самодержавие осталось, – интеллигенция если не усилилась, то расширилась. Раздираемая внутренними несогласиями, она, однако, была объединена общим политическим, очень важным отрицанием: отрицанием самодержавного режима»[496], – писала поэтесса Зинаида Гиппиус, настоящая властительница умов, симпатизировавшая партии эсеров и особенно их террористической Боевой организации во главе с личным другом ее семьи Борисом Савинковым. «Русская профессионально прогрессивная интеллигенция ненавидела царя лютой ненавистью: это именно он был преградой на путях к невыразимому блаженству военных поселений, фаланстеров, коммун и колхозов, – замечал Солоневич. – …Верхи русской культуры к этой интеллигенции собственно никакого отношения не имели. От Пушкина до Толстого, от Ломоносова до Менделеева – эти верхи были религиозны, консервативны и монархичны»[497].

У прогрессивной интеллигенции было немало критиков в рядах самой интеллигенции. Достаточно назвать того же Льва Толстого, Максима Горького или самого интеллигентного из русских писателей – Антона Чехова, который не верил в нее, «лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую»[498]. Кровавые эксцессы 1905 года и радикализм интеллигентов еще больше обеспокоили некоторых их коллег по цеху, начинавших проводить грань между недовольством своим положением и разрушением собственной страны. Появились «Вехи», сборник статей выдающихся российских мыслителей, принадлежавших в тот момент к правому крылу кадетской партии – Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Михаила Гершензона, Александра Изгоева, Петра Струве, Семена Франка. Они писали об оторванности интеллигенции от жизни, ее мечтательном прекраснодушии, утопизме, недостаточном чувстве действительности, доминировании интересов распределения и уравнения над интересами производства и творчества, высокомерном самомнении, сознании своей непогрешимости, пренебрежении к инакомыслию, отвлеченном догматизме, героическом максимализме, исторической нетерпеливости, отрицании эволюционизма, отсутствии чувства связи с собственным прошлым[499]. Однако интеллигенция предпочла не узнать себя в этом описании. В ответ на «Вехи» вышли 4 сборника и более 220 статей и рецензий с гневной отповедью за подписями Милюкова, Петрункевича, Ковалевского, Гредескула, Туган-Барановского и многих других. Ленин назвал «Вехи» «энциклопедией либерального ренегатства».

Годы царствования Николая II были ознаменованы блестящими интеллектуальными и духовными свершениями, получившими название «Серебряного века». Наша культура начала активно завоевывать Европу, которая была ошеломлена дягилевскими «Русскими сезонами» в Париже, живописью «Мира искусств» и авангарда, богатством новой литературы и поэзии. Однако даже самые яркие творцы этих свершений продолжали находиться в жесточайшей оппозиции режиму. Федор Степун много позже заметил: «чем больше занимаюсь историей революции, тем больше нахожу в ней скрытых большевиков». В качестве примера он привел утонченного эстета, поклонника французского символизма, знатока древних культур Валерия Брюсова, который писал о строе российской жизни: «Его я ненавижу, ненавижу и презираю. Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено. О, как весело возьмусь я за топор, чтобы громить свой собственный дом, буду жечь и свои книги…». Степун так и не нашел для себя объяснения чувств Брюсова, который был совсем не одинок в своих настроениях[500]. А вот стихи великого и в других случаях очень лиричного поэта-символиста Константина Бальмонта:

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,Наш царь – кровавое пятно,Зловонье пороха и дыма,В котором разуму – темно…

Он трус, он чувствует с запинкой,Но будет, – час расплаты ждет.Кто начал царствовать Xодынкой,Тот кончит, встав на эшафот[501].

Не случайно, что во время войны пораженческие, антиправительственные настроения в интеллигентской среде оказались распространены достаточно широко, хотя режим берег образованных людей от мобилизации: народные учителя вообще были освобождены от службы, студентов массово признавали неподходящими для призыва по состоянию здоровья. Многие действительно считали патриотизм прибежищем негодяев. Большевики были не единственными, кто желал России проиграть. Зинаида Гиппиус записала в своем дневнике 2 августа 1914 года, в самые первые дни войны: «Помолчать бы, – но половина физиологически заразилась бессмысленным воинственным патриотизмом, как будто мы «тоже» Европа, как будто мы смеем (по совести) быть патриотами просто… Любить Россию, если действительно, – то нельзя, как Англию любит англичанин… Что такое отечество? Народ или государство? Все вместе. Но если я ненавижу государство российское? Если оно – против моего народа на моей земле?»[502]. Похожего мнения придерживался и мирискусник Александр Бенуа, правда, потом сожалевший о своей позиции: «Я был настолько наивен, что считал (да и Горький был тогда того же образа мыслей и чувств, но с оттенком, который он приобрел от «пребывания в партии»), что возможно остановить немецкое нашествие, объявив свое намерение выйти из борьбы… И уж совсем меня не беспокоила мысль, что Германия может выйти победительницей. Немецкая культура, в сущности, нам ближе, нежели французская или английская»[503]. Но были, естественно, и другие взгляды. Павел Милюков – лидер кадетов и профессор истории – возмущался интеллигентской идеологией, находившейся, по его мнению, под иностранными социалистическими и пацифистскими влияниями: «Реалистические задачи – прежде всего обороны, а затем и использования победы, если бы она была исходом войны, – как-то отодвигались на второй план и находились у общественных кругов под подозрением. Оборона предоставлялась в ведение военных, а использование победы – в ведение дипломатов»[504]. Но и сам Милюков как сторонник войны до победы был под большим подозрением у прогрессивной интеллигенции…