я, верно, могу. Это от рук не отобьется, — проговорил дед. — Но ты не больно, — погрозил он приемышу, — надобно думать, с налету нельзя…
После чаепития он несколько минут стоял перед подаренной картинкой и беззвучно шевелил губами. Ким шепнул мне: советуется со стихотворцем. Потом старик ушел за занавеску и там затих.
— Теперь он долго не выйдет, — сказал Ким и предложил: — Пойдем погуляем. У меня коньки есть, дядя Степан-председатель дал. На переменках будем. Пойдем?
— Пойдем! — тотчас же согласился я. Но, уже одевшись, вспомнил о книге и передумал: — Топай один, а я почитаю маленько. Некогда, понимаешь…
Попыхтев, Ким ушел. А я вытащил из котомки французский учебник и подсел с ним к тускло горевшей лампе. Раскрыл книгу, и передо мной запестрели строчки чужих букв. Они и отпугивали загадочностью и в то же время звали. Начал я опять с алфавита — не все буквы остались в памяти. Как и полагалось, я произносил их в нос, да видно так громко, что дед выглянул из-за занавески, крестясь: не помешался ли я? Пришлось умерить пыл.
Повторив алфавит, я перелистнул страницу и принялся читать. Первое слово прочел без особого труда: маман. И обрадовался: совсем как у нас зовется у французов мама, с небольшой лишь добавочкой — «н». Я несколько раз повторил это слово «маман» и мыслями унесся в родную деревню, к маме. Что она сейчас делает? Может, обряжает избу — всегда только вечером после всех прочих дел моет она полы и непременно с дресвой, чтобы половицы белели как новые, так уж она любит чистоту. А может, кормит маленькую Люсю или что-нибудь ушивает, то свою одежку, то братишкины штаны да рубашки и незлобиво ворчит: «Как на огне все горит на отеребках».
Ох, и достается же маме. И папе, конечно, достается. Полуслепой, а работает и в лавке и дома. Если бы он не выпивал!
Перелистнул еще несколько страниц. Нашел такую, где строчки были расположены двумя столбцами, как стихи. Решил, что тут-то и должны быть все другие нужные слова.
Но на первом же новом слове я споткнулся: «бонж», скорее заглядываю на слова, заключенные в скобки. «Ах, вот как: бонжур — добрый день, здравствуйте! Тут я подумал о Киме: как покажется на пороге, сразу скажу: «Бонжур».
Хорошо, это слово освоено. А вот это? Вытягиваю губы: «О ревиар». Как быстро прочел! И опять перевожу взгляд на то, что там в скобках. У, балда: не «о ревиар», а «о ревуар», что означает «до свиданья!» Ладно, учту.
Теперь попалась на глаза целая фраза. Господи, какая она трудная, язык не поворачивается, не выговорить. «Аллен-з». Что это такое? «Анфен». А это? И еще «де ля», а последнее слово не прочесть. Я в отчаянии. Ну, почему французы придумали такой трудный язык, говорили бы по-нашему, все просто и понятно. Я откладываю в сторону книгу. Может, и вправду одеться да раз — на улицу, к Киму. Нет, уходить нельзя. Читать, читать! Пододвинув к себе книгу, я вновь твержу эти «аллены» и «анфены». Через несколько минут прочитываю всю фразу. Но она для меня — темный лес. Наверное, и смысл такой же темный. Заглядываю в перевод. «Вперед, дети отчизны!» Первые слова «Марсельезы». Вот не ожидал! Я встал и вслух, стараясь быть как можно торжественнее, пропел:
— Allos, enfans dela patrie!
В это время открылась дверь, в избу влетел запыхавшийся, радостный Ким и удивленно заморгал:
— Ты чего разлатовался?
— Читаю. — Я показал Киму книгу.
— Умеешь не по-нашему? — удивился он.
— Учусь.
— Ой! А меня не поучишь? — загорелся парень.
— Зачем тебе?
— А тебе?
Я почувствовал, что если так пойдет спор, то недолго и до разглашения моего секрета. Поэтому, чтобы покончить со спором, указал Киму на лавку: садись, коли так уж хочешь.
Мы просидели до вторых петухов. Дед нас не тревожил, он тихонько перебрался из-за занавески на печку и там похрапывал. А мы легли на старенькую деревянную кровать, стоявшую в углу, довольные, что оба приобщились к чему-то новому. Ким даже в дремоте повторял понравившиеся ему заученные слова «бонжур» и «о ревуар».
Не знал он, что для меня они были ключом к парижской моде. Вопрос о поездке за модами я уже считал решенным. Надо же утереть нос желтоглазому! Будущий комсомолец должен больше уметь любого «есплотатора»! С этим и уснул.
Рано утром Ким разбудил меня, приветствуя:
— Бонжур! Бонжур, говорю!
Я открыл глаза и ответил тем же приветствием.
— А как будет не по-нашему «друг»? — пододвинулся ко мне Ким.
— Не знаю, не проходил…
— Давай посмотрим, а? — щекоча мои брови, попросил мой новый друг.
Пришлось подниматься. Услужливый Ким подал мне нагретые на печке валенки, зажег лампу, а когда я сел у стола, то сунул в руки и книжку. Но долго я не мог найти в ней «друга». Наконец вычитал, что друг по-французски будет «шер», а если еще «дорогой», то «шер ами» (Cher ami).
Ким, довольный этой находкой, запрыгал у стола„ теребя меня:
— Cher ami, bonjour! Здорово! Ура!
На его голос откликнулся с печки дедо-тятя:
— Опять разнемовались, прах вас возьми.
— Мы по-французски учимся говорить, — ответил Ким.
— Иди-ка ставь самовар, хранцуз!
На этом наши занятия кончились. Но старик с этого момента будто забыл наши имена, называя нас только «хранцузами».
К концу дня я закончил шить шубу. Дедушке она понравилась.
— Спасибо! — поблагодарил он меня. — Сколь за работу?
Я сказал, что цену называет хозяин, и, сунув в котомку книгу и ножницы, поклонился:
— О ревуар!
Ким хохотал, а дед, раскрыв рот, качал головой: «Ох, хранцузы! Ох, молодцы!» Он увязался за мной, прихватив с собой кошелек. В новой шубе и предстал перед Ионой.
Серафимчик
От «культурненьких» нас позвали еще в несколько домов — по селу уже шла слава: шьют не хуже городских, при этом указывали на обновы женихов. Говорили, что портные недорого и берут, а со старика за шитье шубы будто бы копейки не взяли. Добряки, да и только! Работа все больше была «суконная». Не зря, видно, село считалось зажиточным.
Иона подсчитал, что всех заказов нам не осилить до рождества, так их оказалось много. Но не уступать же их другим (он еще верил, что где-то «другие» ходят, только до поры до времени не показываются ему на глаза). Вдобавок к нам он вызвал из деревни еще своего сивого сынка Фимку (нам велел называть его только полным именем — Серафимом или Серафимчиком). Осенью Серафимчик уезжал в город поступать в какой-то техникум («Уж если Алешка Глазов учится, этот