Читать интересную книгу Разбиватель сердец (сборник рассказов) - Михаил Веллер

ГЛЕБ (вслед). А раковина, профессор? Хм. Так и не починил.

ОТЕЦ (Глебу). Итак, квартира занята. Изволб пояснить.

ГЛЕБ (перебивает). Не будешь больше обманывать. Я бы еще не то придумал, чтобы ты вспомнил о долге перед детьми и семьей.

МАТЬ. Ты скажи: ты намерен кончить школу, или…

ГЛЕБ. Намерен, намерен. Я просто хотел отвлечь тебя от печальных дум, показать светлую сторону всего такого…

ОТЕЦ. Растим детей, а вырастают изверги!

ГЛЕБ. Дети сохраняют вам семью. И вот благодарность.

Входит счастливый БОРИС.

ОТЕЦ (Борису). Твой билет – он…

БОРИС. А… (Вынимает из кармана билет, мнет, кидает.) В столе лежал. Тот, что я летом ездил в Одессу…

МАТЬ. Знаешь, твоя девушка… Ты все хорошо обдумал?

БОРИС (вздыхает). Там видно будет… Слушайте, я пойду спасть, к половине девятого на лекции.

ОТЕЦ. Неужели сейчас будет тихо и мы все уснем?

Звонок в дверь. БОРИС берет магнитофон, идет в прихожую.

ОТЕЦ (вслед). Деньги получишь завтра.

МАТЬ. Уберем со стола утром. Я с ног валюсь.

ОТЕЦ. А через два года наш юбилей. Четверть века…

ГЛЕБ. Был один рубль, и тот профессор прихватил.

БОРИС возвращается. Береь чемодан у дверей "ребячьей".

БОРИС. Не надо мне денег. Сам заработаю. Извините, я сегодня нервничал… Спокойной ночи. (Уходит в "ребячью".)

МАТЬ. Глеб, чтоб через пять минут ты был в постели.

ТЕЛЕВИЗОР. И в заключение – программа на завтра.

ОТЕЦ. Здорово мы преодолеваем трудности, которые сами выдумали. (Уходит с матерью в спальню.)

ГЛЕБ (вслед). Пап, твой свитер в стенном шкафу, наверху. (Расправляет связанный свитер.) Готов. (Гасит верхний свет. Звонит по телефону.) Зина? Это я. Извини, что поздно. Нет, ничего не произошло. Связал. Да, на большой перемене отдам. Не клади трубку. Зина, офонарело мне это вязание. Зачем? Что, непонятно? Зина, я тебя люблю. Алло! Алло! (Кладет трубку, щвыряет свите в стену. Уходит в "ребячью", погасив свет.)

ЧАСЫ. Ку-ку. Ку-ку.

И тогда выходит Борис. Расхаживает, закуривает. Берет на гитаре неумелый аккорд, вешает на место: едва слышно возникает шум идущего поезда. Далекий гудок. Стук состава нарастает, грохочет, локомотив гудит оглушительно – и грохот удаляется и исчезает. Борис в задумчивости присаживается боком на велоэргометр, одной рукой опершись о руль, одной ногой в растерянности вращая педаль. Потом садится ровно, помедлив, начинает вращать педали: быстрее, еще быстрее. Сцена темнеет, только он, бешено крутящий педали – в световом пятне. Снова ударяет грохот поезда, и вдруг за Борисом вспыхивает пролетающий на скорости пейзаж (например, луч кинопроектора подается на плоскость декорации.) Борис с велоэргометром медленно трогается с места и уплывает налево за кулису, против движения пейзажа. Гром поезда стихает, и в нем различается гитарный перебор и насвистывание. Освещается возникшее на месте комнаты купе вагона, в нем – трое РАБОЧИХ. 2-й РАБОЧИЙ под гитару поет.

Ночные поезда. В неведомое путь.Чертой всем бедам лег порог вокзала.Пунктиром через ночь ошибки зачеркнутьИ завтра где-то все начать сначала.

Ночные поезда – груз завтрашних заботЛетит сквозь ночь, в рассвет стрелой вонзаясь.Не от себя – к себе уехать позоветГудок далекий, в сердце отзываясь.

Ночные поезда – натянут сталью нерв,Грехи, как искры, гаснут, улетая.До счастья – перегон! Прожектор, белый герб,Горит в ночи, в грядущее сияя.

Ночные поезда сквозь сны и сквозь годаСмычком по рельсам мне судьбу сыграют.Отныне – в никогда, отсюда – в никудаПод стук колес, как в детстве, укачает.

В купе появляется Борис с чемоданом: стоит, слушая.

Входит и Витенька, кладет руку ему на плечо.

Деловито зашагивает сантехник, садится рядом с рабочими.

Мать: садится рядом с ним.

Отец: пересаживает сантехника напртив, садится рядом с матерью.

Последним (а Борис появился в середине песни) является Глеб – без вязания. Достает деньги, считает, кладет в карман Борису. Песня кончается – а стук поезда еще звучит какие-то секунды.

Актеры выходят к рампе на поклоны, рабочие же снимают декорации.

КОНЕЦ

1984

БЕРМУДСКИЕ ОСТРОВА

История рассказа

I

В тот вечер в общежитии я был устал, несколько даже измучен и опустошен. Я отвечал за проведение интернационального вечера встречи со старыми большевиками, и хлопот и нервотрепки было вполне достаточно: доставить ветеранов, собрать к сроку народ, принести стулья в холл, договориться с выступающими в самодеятельности, преодолеть, так сказать, недостаток энтузиазма у отдельных студентов, с тем чтобы обеспечить их участие, и т. д. И вот мероприятие благополучно закончилось…

Друзья мои исчезли по собственным делам. Идти одному к себе (я снимал комнату в городе) не хотелось. Хотелось тихо посидеть с кем-нибудь, поговорить, отвести душу.

Итак, началось все банально – в комнате общежития, за бутылкой дешевого вина, с не слишком близким человеком.

Он растрогал меня беспричинным и неожиданным подарком – книгой о походах викингов, об интересе к чему я незадолго до того обмолвился вскользь. Нечастый случай. Я прямо растрогался.

Весна была какая-то безыходная. Мне тогда был двадцать один год, моему новому другу (а через несколько часов мы чувствовали себя безусловно друзьями, – я, во всяком случае, так чувствовал, – причем дружба эта находилась в той отраднейшей стадии, когда два духовно родственных человека определили друг друга и процесс взаимораскрытия, еще сдержанный, с известным внутренним недоверием, все усиливается, освобождаясь, с радостным и поначалу удивленным удовлетворением, проистекающим из того, что обнаружил желаемое, в которое не совсем-то и верил, и внутренние тормоза плавно отпускаются навстречу все растущему пониманию, и понимание это тем приятнее, что суть одно с доброжелательным, позитивным интересом человека еще не познанного и не познавшего тебя и делающегося своим, близким, на глазах, в душе которого все, что говоришь, созвучно собственному пережитому, и он, по всему судя, испытывает все то же сейчас, что и ты) двадцать, и мы оба подошли к тому внутреннему пределу, когда назрело пересмотреть воззрение юности – у людей сколько-то мыслящих и чувствующих процесс часто довольно болезненный, эдакая ломка. Нам обоим не повезло в любви, у него не ладилось со спортом, у меня с комсомольской работой, оба потеряли первоначальный интерес к учебе… мы чувствовали себя хорошо друг с другом… А поскольку говорить сразу о себе неловко, равно как и расспрашивать другого, мы с общих мест перешли к разговору о третьих лицах; вернее, вышло так, что он рассказывал, а я слушал. И рассказ, и восприятие его, были, конечно, созвучны нашему настроению. Настроение, в свою очередь, определялось, помимо сказанного, обстановкой: бутылка, два стакана и пепельница с окурками на застеленном газетой столе под настольной лампой с прожженным пластиковым абажуром, истертый пол, четыре койки в казенных одеялах, словари и книги на самодельных полках, чьи-то носки на батарее, за окном ночной дождь, и звуки танцев из холла этажом ниже.

Услышанная мною история была такова.

Человек, живущий в этой же комнате, – стало быть, приятель моего нового друга, – прекрасная душа, полюбил хорошую девушку со своего курса. Они собирались пожениться. Но другая девушка с этого же курса жившая в общежитии, его прежняя любовница, устроила публичный скандал с оповещением различных инстанций и изложением бесспорного прошлого вероятного будущего в лицо неподготовленной к такому откровению невесты. Убитая невеста перестала являться таковой. Виновник всего, человек тихий, славный и деликатный, чувствовал себя опозоренным, в депрессии неверно истолковывая молчаливое сочуствие большинства окружающих; всюду ему чудились пересуды за спиной, – здесь-то он был отчасти прав, – и жизнь ему сделалась несносна. Он решил уйти из университета – что вскоре и действительно сделал.

И еще я услышал, что после школы учился он в летном училище. В одном полете двигатель его реактивного истребителя отказал. Он не катапультировался, спасая от катастрофы людей и строения внизу. Он умудрился посадить самолет без двигателя, хотя по инструкции этот самолет без двигателя не садился. После посадки самолет взорвался. Чудом оставшись в живых, изувеченный, он долго лечился. Потом у него открылся туберкулезный процесс; после госпиталей он год провел по санаториям. К службе в авиации был больше непригоден. После этого он поступил в университет, который сейчас и собрался бросать из-за невыносимо сложившихся обстоятельств: рухнуло все.

Любовь и расстроившийся брак – как нельзя более близкое мне на этот момент – настроило частоту восприятия. Я принял случившееся внутри себя, сокрушаемая жизненная стойкость растравила душу, высокое мужество прошлого поразило воображение, закрепив, зафиксировав все.