class="p1">— Ты, Иван, четыре дня подле меня, а умы казаков уже заражены вольницей. Тебя слушают! — сказал я.
— Государь, дозволь возразить тебе, что казаки завсегда вольны, но и службу справно несут, — уже немного растеряно отвечал Иван Исаевич.
Он должен был быть прекрасно осведомлен о том, что именно совершил один из казачьих отрядов в полсотни сабель, что конными, словно тати, без приказа и моего дозволения совершили, по сути, грабительский набег на поселение у Серпухова. В задачу этого разъезда входило патрулирование и разведка подходов к одному из богатейших городов Руси, Серпухову. Но они расценили, что вольны интерпретировать мои распоряжения по-своему. Сейчас ведется расследование, о ходе которого докладывается не только мне, но подробности освещаются всему войску.
Я прекрасно понимал, что, мои действия, направленные на создание дисциплинированной армии с централизованным управлением далеко не всем нравится. Я осознавал свою степень вины в том, что Лжедмитрий Второй появился-таки и в этом варианте истории. Это от меня бежали некоторые отряды казаков, и разного рода ватаги, мало отличимые от разбойничьих, которые, несомненно, увеличили бы численность моего войска. А теперь от этой разношерстной массы, сдобренной польско-литовским элементом, страдает брянско-стародубская земля.
Но тот постулат, что государь есть система, а система есть подчинение государству, должен укорениться в умах русских людей. Уставание от грабежей и вольниц уже приходит, и потеря мной анархически мыслящих вооруженных людей компенсируется приходом дворян и боярских детей, которые заинтересованы в сильном, единоуправляемом государстве.
Нельзя сказать, что я полностью отказываюсь от той силы, что из себя представляют казаки. Однако на службе казачество должно служить и отрабатывать тот факт, что государство не станет ломать уже казацкую систему, что выстроилась на Дону или в Запорожье. Ведь там, в казацких станицах, существует правило, нарушать которое — это подписывать себе приговор. Так почему же правила, что есть в государстве, дозволительно нарушать лишь потому, что центральная власть слаба? Нет, не слаба, и почти каждодневные казни на протяжении последней недели, говорят о том, что здесь, в Туле, формируется та сильная централизованная власть, способная провести жесткую и решительную хирургическую операцию по удалению злокачественной опухоли Смуты.
— Я позвал тебя, Иван Исаевич, оттого, что вижу, что люди за тобой идут, и что такой человек нужен мне и моей державе, в которой волею Божьею я поставлен царствовать.
Я протянул исписанный лист бумаги с нанесенным на ней тиснением знаком двуглавого орла. Это была далеко не лучшего качества бумага, серо-желтая, с белесыми побегами, более нужного плотная. Но это то первое производство, что я привнес в этот мир.
Нельзя назвать то, что мы сделали, прогрессорством. Нет, это кустарщина. В ступе измельчали массу из тряпья, куда добавляли волокна разных растений, даже крапивы, а потом вычерпывали сетками и подсушивали. А белые разводы — это попытка отбеливать бумагу раствором извести. Большого труда стоило изобразить на сетках двуглавого орла. Он получился корявеньким, но даже такое новшество приводило многих в восторг [впервые производство бумаги на Руси осуществлялось во время правления Ивана Грозного. Мельница сгорела и более восьмидесяти лет производство бумаги не возобновлялось. Ее покупали за большие деньги у немцев, голландцев, меньше у французов].
Я готовился к тому, чтобы при своем правлении ввести обязательное написание челобитных на государственной бумаге с тиснением. Некогда история уже знала, то ли при Елизавете Петровне, то ли еще при ком-либо в то время, какой немалый доход имело государство от обязательного использования государственной бумаги, покупаемой по завышенной цене.
А почему нет? Хочешь челобитную писать? Так заплати государству за работу над твоей проблемой.
— Читать умеешь? — спросил я, глядя, как бегло водит пальцем по строкам Болотников.
Это был не сарказм. В этом времени столь бегло читать умели немногие, а иные бояре и вовсе не умели, что в обществе не особо и порицалось. А читать бегло, да еще и современную скоропись, в которой я достаточно поднаторел — это, пожалуй, достойно уважения и отдельного интереса.
— Умею, государь, — спокойно, без проявления обид, отвечал Болотников.
— А еще и по-немецки говоришь, да по-турецки изъясняешься, — говорил я задумчиво.
Не так много людей, что будут столь грамотны. Да, иные могут быть более искушенными в переговорах, при этом даже будучи необразованными. Но что, если вот такого человека специально поднатаскать в дипломатии? Не я, а кто-нибудь из бояр с опытом? Но не пробиться бывшему сыну боярскому, а после и боевому холопу князя Телятинского, в дипломатический корпус. Раньше так и было… если у меня получится, то окно возможностей для таких вот, от природы сильных и разумных людей, появится.
— Для чего сие, государь? — задал закономерный вопрос Болотников.
— Разумные вопросы ставишь, Иван Исакиевич, — на отчестве я поставил логическое ударение.
В это время нужно было заслужить именоваться на «вич». Бывало, что для этого писалась особая грамота. Я же со многими говорил вот так, уважительно. Сперва делал это по разумению человека из будущего, но после, когда осознал значимость отчества, говорил уже и потому, что тот человек, говорить с которым я соизволил, уже уважаемый.
Я считаю, что ситуация с разговором с государем не столь категорична, как во время правления Павла Петровича. Того, которого табакеркой… Павел считал, что человек становится значимым только пока с ним разговаривает император, и перестает быть таковым, как только монарх прекращает с ним разговор. В моем случае величание по отчеству означало, что человек для меня, для государства, полезен и, что он совершает одобряемые мною действия. Пусть это сейчас выглядит не столь очевидным, но последовательность в данном вопросе даст понимание моей системы отношений к своим верноподданным.
— Ну, прочитал? Как уразумел сие? — спросил я после некоторой паузы.
— И что, государь, человек тот от казаков может спрашивать с тебя? — растерянно спросил Быков.
— Ты неправильно понял, — я строго посмотрел на Болотникова. — С меня спрашивать будет Бог. Человек же тот может спрашивать У меня.
— Прости государь! — растерялся Иван Исакиевич. — Понял, что ты вызвал меня потому, что желаешь, кабы я стал тем человеком от казаков.
Болотников, в задумчивости прикусив нижнюю губу. Я приметил в нем эту особенность, и после разговора со мной наверняка губы у Ивана будут побаливать от укусов.
— Ты, Иван Исаевич, от всего казачества будешь говорить со мой, и отказа в разговоре тебе не будет. Поедешь на Дон и успокоишь казаков, обскажешь им, что жду их на службу, на коей вольницы не будет, но и я не стану посылать войска, кабы поумерить лихость казацкую. Пусть решает казацкий круг, кому быть атаманом. И решения эти сказывать ты мне будешь, как и то, что дадут