Читать интересную книгу Синдром удава - Борис Витман

Между тем на работе у меня назревали осложнения с «удельным князем» — управляющим угольным трестом, лауреатом Сталинской премии Петюшкиным: я отказался подписать акты приемки нескольких недостроенных домов. Петюшкину акты были нужны, чтобы рапортовать об обеспечении шахтеров благоустроенным жильем, хотя в некоторых домах были только стены, а строительство других вообще было законсервировано.

Петюшкин вызвал меня в свой кабинет. Поговаривали, что в задней стене этого кабинета была дверь, замаскированная под книжный шкаф. Дверь вела в просторный будуар с зеркалами и роскошной, из карельской березы, двуспальной кроватью. Ходили слухи, что в этот будуар агенты «по снабжению» доставляли Петюшкину молоденьких девушек. Удостоенные этой «чести» одаривались богатым продовольственным пайком или обещанием хорошей, легкой работы. Но каждую предупреждали, чтобы держала язык за зубами, если не хочет стать жертвой несчастного случая в шахте.

Внешне Петюшкин выглядел, как теперь говорят, респектабельно. Его грузное тело покоилось в удобном кресле. На нем был полувоенный френч защитного цвета, такого же фасона, как у Сталина на большом портрете над потайной дверью. Над застегнутым воротником управляющего нависали жирные складки. Толстые лоснящиеся щеки зажали с обеих сторон маленький нос, из-за чего, очевидно, Петюшкин все время громко сопел. Щеки наплыли и на глаза, оставив лишь две узкие щелки

Не отвечая на мое «здравствуйте», он просопел:

— Ты что же это себе позволяешь? Запомни, хозяин здесь я!

И ты будешь делать так, как нужно мне. Иди, и чтоб акты приемки домов были сегодня же подписаны.

Заметив, что я хочу возразить, тут же добавил:

— Впрочем, можешь не подписывать, обойдемся без тебя.

И, действительно, акты приемки подписали все члены комиссии, а вместо моей подписи стояла подпись заместителя председателя горисполкома.

Тучи сгущались. Главная моя поддержка и опора — Николай Иванович Типикин не сработался с первым секретарем горкома, и его перевели в другой город.

Здесь, в Половинке, где проживали в основном бесправные ссыльные, Петюшкин был полновластным наместником. В его руках оказалось снабжение населения продовольственными и всеми другими товарами первой необходимости. Благодаря этому мощному — особенно для послевоенного голодного времени — рычагу в зависимости от него оказались все основные оплоты власти — горсовет, прокуратура, спецкомендатура и даже горком партии. Одних подкупали щедрыми подачками, других устраняли под разными предлогами. Было несколько странных несчастных случаев в шахтах: одному упал на голову кусок породы, другого нашли мертвым в заброшенной подземной выработке. Вся корреспонденция и местная печать находились под строгим контролем. В центр шли только победные рапорты об успехах и достижениях. Из центра сюда — награды начальству и пожелания еще больших успехов трудящимся; это ссыльным женам и детям тех, кто был расстрелян или раскулачен в тридцатые годы. Несмотря на строгую цензуру, кое-что все же просачивалось. Чтобы не переполнялась чаща терпения — сменили прокурора. Вновь присланного молодого прокурора Петюшкин попытался подчинить сначала лаской, потом посулами, а там уж анонимными угрозами. Не вышло. А люди поверили новому прокурору. Стали приходить к нему со своими обидами и жалобами на притеснения и издевательства местных воротил. А те в свою очередь не могли простить прокурору, что он рьяно вступался за обворованных, оболганных, прижатых к стенке. Он вскрыл нарушения и подлоги, фальшивые рапорты, махинации с продовольственными товарами, уходящими на сторону, минуя магазины и шахтерские столовые. Обнаружились приписки к выполнению плана угледобычи. Стали известны и «амурные» дела управляющего, а в общем-то, его постоянные паскудства.

Думая, что сможет вывести на чистую воду высокопоставленную банду, Григорий Иванович подписал сам свой смертный приговор.

Однажды вечером ко мне в кабинет зашел новый заведующий коммунальным хозяйством. Под большим секретом он сообщил, что составляется список для отправки на строительство каких-то объектов на островах в Заполярье и что в этот список включен и я... Перспектива остаться там навсегда — меня не устраивала.

Надо было принимать какое-то решение. Отправка могла произойти внезапно, без предупреждения. Такая практика была мне уже хорошо знакома...

Здесь, в Половинке, не осталось никого, кто мог бы меня отстоять. И я решил в тот же вечер выехать в Москву.

Повидался с Виктором Ивановичем. Рассказал ему обо всем. Попросил завтра вечером зайти ко мне и, не застав меня дома, утром следующего дня сообщить в спецкомендатуру о моем исчезновении.

Виктор Иванович сначала наотрез отказался, и мне стоило большого труда убедить его это сделать. Ведь в противном случае ему грозит расправа, а о моем отъезде они все равно узнают. Донесут другие. Я же за это время успею уехать далеко. Виктор Иванович ушел, а я ждал Лиду, и не знал, как сказать ей о принятом решении. Она пришла и сначала не поверила мне, думала, что это шутка. Потом разрыдалась, и ничто не могло ее успокоить. Может быть, не стоило говорить ей правду...

Я не вписался в круг половинковской партийно-блатной элиты и потому должен был или подчиниться, или подлежал уничтожению вслед за прокурором. 

Смертельную опасность я научился чуять безошибочно и загодя, а посему снова решил бежать, в пятый раз, но теперь уже от «наших».

28. Снова в побеге

Поезд из Молотова на Москву прибывал в Поливинку в полночь. Стоянка — одна минута. Я знал, что станция была под постоянным надзором спецкомендатуры, и меня могут задержать при посадке. Билеты на поезд продавали только по разрешению комендатуры или по командировочному удостоверению.

Решил ехать без билета. В подвале дома нашелся кусок латунной трубки и трехгранный напильник. Несколько ударов молотка и «трехгранка» — ключ для вагонных дверей — готова.

С наступлением темноты я вышел из дома. Вещей с собой никаких не взял, чтобы руки были свободны. Станцию обошел стороной и спрятался за штабелем шпал.

Темная осенняя ночь помогала оставаться незамеченным. Накрапывал дождь. По пустынной платформе прохаживался человек, другой время от времени выглядывал из приоткрытых дверей станционного барака. Спецкомендатура блюла службу.

Но вот вдали засветились огни поезда. Как только он поравнялся со мной, я побежал под его прикрытием к станции.

После минутной стоянки поезд снова тронулся, я вскочил на подножку предпоследнего вагона, с противоположной от платформы стороны.

Состав набирал скорость. От холодных поручней руки, отмороженные еще в фронтовую зиму 42-го, сразу закостенели. Поток встречного ветра продувал насквозь.

Долго не решался открыть дверь в тамбур своим ключом. А когда окончательно продрог и решился, то сначала не мог разжать пальцы. Потом никак не удавалось достать из кармана ключ. Отогревая руки, чуть не сорвался с подножки. После долгих усилий наконец открыл дверь и вошел в тамбур. Не успел отогреться, снова пришлось спуститься на подножку. Поезд подходил к станции. Так повторялось в течение ночи несколько раз.

Утром поезд остановился на большой станции. Я кинулся к вокзальной кассе и успел взять билет до Москвы. Почти всю оставшуюся дорогу продремал на верхней полке. Перед глазами стояло заплаканное лицо Лиды, а в памяти звучала ее просьба, повторенная много раз: «Не уезжай!»...

Шли вторые сутки как я покинул Половинку, и чем меньше оставалось до Москвы, тем тревожнее становилось на сердце. О моем отъезде уже, вероятно, знают. Могли сообщить по линии. Не исключено, что уже поджидают, ищут как преступника, бежавшего из тюрьмы, хотя я не был ни заключенным, ни репрессированным, ни даже ссыльным.

В районе станции Москва-Сортировочцая состав замедлил ход. Я вышел в тамбур, открыл дверь своей трехгранкой и благополучно приземлился на московской земле. Сперва на трамвае, а затем на метро, доехал до Маяковской и пешком отправился в Большой Каретный переулок к тетке Вере, родной сестре мамы. Ехать домой в Кунцево было рискованно и, как потом выяснилось, опасения были не напрасны. Там, у дома, дежурили двое в штатском.

В Москве я надеялся добиться приема у высокого руководства, но не учел при этом, что без паспорта меня никуда не пустят. Пока, для безопасности, родственники отправили меня на дачу в Манихино.

Октябрь в тот год под Москвой был мягким. Стояли погожие дни «бабьего лета», но к концу месяца погода испортилась. В летней даче стало холодно, я перебрался опять в Москву и поселился у знакомых в Курбатовском переулке.

За это время родители отправили несколько писем Сталину, Швернику, в Президиум Верховного Совета и Министерство внутренних дел. Как нетрудно догадаться, ни на одно письмо им так и не ответили. Стало ясно, справедливости не дождаться.