Читать интересную книгу Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

— И уж конечно, не следует слишком откладывать срок, назначенный смертью, — продолжил Бож. — Самые цветущие цивилизации никогда не отодвигали надолго конец света.

— Более того, — сказал Коэн, — цивилизации, мертвые языки, мемуары, книги, любимые существа, квартеты Гайдна, которые вы исполняете… не есть ли это сама смерть? <…> Однако следовало бы предоставить смерти свободу действий, — продолжал он. — И при этом положиться на тех, кого больше нет с нами. Это были истинные друзья. Я лично понадеялся бы на то, что люди, которых я читаю или просто помню, были счастливы, и их счастье передается мне, оно…

А. прервал его:

— Будь здесь Йерр, он бы исключил употребление глагола «надеяться» в соседстве с глаголом в условном наклонении. По его мнению, правильнее говорить: «Нужно надеяться на то, что они были счастливы», ибо хороший грамматист никогда не станет надеяться на то, что могло бы случиться в прошлом.

Коэн возмутился: что важнее — вся его жизнь или какое-то грамматическое правило? Да он с утра до вечера «надеется» на то, что в древности были различные эпохи, различные языки, искорки пламени, оставшиеся в золе костров, крошечные проблески радости и общительности… После чего произнес короткую речь, которая заставила меня вздрогнуть (по крайней мере, ее выводы показались мне пугающими) и прозвучала как признание:

— Мы должны подчиниться великому замыслу смерти, смирившись с бессилием и бесполезностью, на которую она обрекает все сущее. Ей свойственна бесформенность, и это именно ее она сообщает всем, кто стал ее жертвой. Вот так же неизбежно дождь и весна побуждают к расцвету почки на ветвях деревьев. Нам следует покорно принять мысль, что все это умрет. Более того, мы сами должны помогать, всеми силами души, этому уничтожению.

Мы принялись за жирный шоколадный торт «Мец».

— Напрасная затея — уповать на то, что мы годимся для этого, — заявил У., — или хотя бы можем этому способствовать. Янг Чу писал — всего несколько тысячелетий назад, — что мертвые мертвы не столько сами по себе, сколько по тому, как живые существуют благодаря им. От нас не зависит ни наше рождение, ни наша обреченность смерти. Мы не зависим от себя.

— Я ничего не потерял. Да и никто ничего не имел и ничего не терял. Эта мысль утешает, — ответил А.

Зезон повторил, что наши слова, по его мнению, проникнуты чрезмерной уверенностью:

— Смерть не дает человеку превосходства над древесным стволом или комком земли. Так зачем же изображать ее деяния более катастрофическими?

— Или более незначительными, — ввернул Рекруа.

Бож как будто разделял недоумение Зезона. На его взгляд, мы слишком уж сосредотачивались на самих себе, на строении своих тел.

— А на каком же другом теле прикажете нам сосредоточиться? — поинтересовался Р. — И каков был бы наш тотем?

Бож рассердился:

— Сенека говорил, что человек слишком смертен, чтобы знать нечто большее, чем смерть, — резко сказал он. — Это не значит, что она сводится к фикции, о которой говорит 3. Наш глаз не знаком с осязанием, а ухо не различает краски. Цветам неведомо, что времена года повторяются и что их красота вовсе не уникальна…

— Откуда ты знаешь, что они считают себя уникальными, — возразил Р., — и что они видят в этой своей уникальности, в этом краткосрочном существовании единственный известный им эталон, позволяющий им мириться с окружающим?

Они убеждены, — продолжал Бож, высокомерно игнорируя возражение Р., — что они свежи и прекрасны, что они родились вчера волею чудесного исключения, что их ждет волшебная жизнь, которая не угаснет никогда: им неведомо, что все это вздор и что вот уже многие тысячелетия они придают своей гибели значение, которого не заслуживают ни отдельный цветок, ни все они скопом. Им важен лишь факт своего «начала» и нет дела до маниакального цикла бесконечных «начал», уничтожающих одно ради рождения другого и поддерживающих мировое равновесие через разрушение.

Мы перешли в гостиную. Выпили подогретого вина. После этого смех разобрал нас пуще прежнего. «Ох, здорово мы сегодня побазарили!» — объявил 3. в момент прощания.

Tranksgiving Day.

Йерр все-таки сделал над собой усилие и приехал вместе с Глэдис, Элизабет и А. Мы собрались в полном составе только к девяти часам.

Зезон и Сюзанна не смогли прийти. Отто тоже.

Для начала мы выпили по глотку портвейна.

— Раскаявшийся отшельник вернулся в свой профсоюз! — со смехом сказал А. — Вновь ступил на порог своего клуба. С радостью, в которой угадывается нечто болезненное. Слегка омрачающее жизнь.

— Но вакцинация бессмысленна, — ответил Йерр. — Как раз в данный момент я это проверяю. Болезнь прочно угнездилась в организме. И глагол «митридатствовать» тут бесполезен: вполне достаточно глагола «отравить»[129].

— Факт выживания или выздоровления не отменяет инфекцию, — продолжал А., кивнув в знак согласия. — Я «портил себе кровь», но она по-прежнему течет в моих жилах. Я остаюсь таким же, невзирая на то что все это время пускал пыль в глаза. Окровавленная голова между ножом и жертвенником.

Мы сели за стол.

— Вот и пришел мой черед, — сказал Йерр. — Теперь колокол пустоты будет звонить по мне![130]

А. рассмеялся. И начал пародировать аргументы, которыми мы надоедали ему во время болезни. Что Й. должен снять с души любое пятно уважения, сказал он, строя соболезнующие гримасы. Что ему нужно освободиться от воспоминания о самом себе прежнем. Что следует без колебаний прибегнуть к чудовищным порокам абстракции и отречения, дабы проникнуться смиренным сознанием ничтожества. Что пришла пора очиститься от грязи. Что необходимо сообщаться со смертью так просто и непосредственно, словно он читает по написанному.

Бож: что нужно одурманить себя, отвлечься от мыслей о смерти, поработать… Тут Йерр прервал нас и сообщил, что глаголу «отвлечься» противопоказано прошедшее время:

— Это действие никогда не свершалось. В прошлом ни один человек не был счастлив и не «отвл…» от смерти! Как вы хотите, чтобы я жил, если я бессилен выразить это в словах?! — вопросил он.

— Что бы ни было, — вмешался Р., — но скрываться в обостряющемся страдании, может быть, надежнее, чем прибегать к средствам, которые облегчают его лишь на краткий миг. Правда, и это не так уж надежно. А потому лучше уж войти с ним в переговоры. Не то превратишься в жертву, которая, борясь со своим страданием, тем самым усугубляет его. К беде нужно относиться с презрением, но в то же время и потворствовать ей. И никогда не рисковать, вступая с ней в противоборство, ибо попытка положить ей конец неизбежно породит панику.

— Нет, — сказал А. — Посмотрите на меня. Я протянул руки тому, что меня душит.

Уинслидейл принес блюдо с мелкой камбалой, зажаренной в оливковом масле. Э. спросила, разгорячились ли мы так же, как эти рыбки, — на вкус они были восхитительны.

— Увы, нас не жарили в масле с уксусом! — посетовал Йерр.

Однако Коэн, сидевший рядом с Мартой, подверг сомнению уверенные тезисы Рекруа.

— Кардинал Берюль, такой же убежденный фрейдист, как и вы, — добавил он, обратившись к М., — предупреждал, что не следует, по его мнению, вкладывать слишком много веселости, любезности и нежности в имитацию крестных мук, которых Иисус не познал.

— Вот видите! — вскричал он, взглянув на А. — А вас тогда волновал вопрос об излишествах. Это и есть грех гордыни!

Тем временем мы продолжали смаковать маленьких рыбок в масле с уксусом.

— Но откуда взялось это зло? — спросил Т.

Мы так и замерли с поднятыми вилками.

— Господи, да оно старо как мир, — проворчал Йерр, пожав плечами.

— Но почему для счастливого человека все вдвойне радостно, тогда как для несчастного все вдвойне тоскливо? — снова спросил Т.

Мы смолчали.

— Это зло все-таки появилось позже, чем горы или пташки! — добавил он.

А. несколько растерялся. Он, кажется, не считал это абсолютно невозможным.

— Существование речи, — сказал он, — и этого великого множества языков уже подразумевает немоту, которая предшествовала им от века и над которой они кружили с неумолчным щебетом. Возможность и множественность порядков и систем, направленных на озвучание реальности, да и само их существование, подразумевают отсутствие причины, которая служит им основой, и цели, которая их направляет, и немоту тишины, которая их пугает, — словом, отсутствие, которое есть.

— Если убрать большую часть человечества, — ответил Бож, — не останется почти ничего, но и то, что останется, едва ли будет менее шумным.

— И все же люди для чего-то существуют! — воскликнул Томас.