Власть губернатора вообще растет в прямом отношении расстояния от Петербурга, но она растет в геометрической прогрессии в губерниях, где нет дворянства, как в Перми, Вятке и Сибири. Такой-то край и был нужен Тюфяеву.
Тюфяев был восточный сатрап, но только деятельный, беспокойный, во все мешавшийся, вечно занятый. Тюфяев был бы свирепым комиссаром Конвента в 94 году – каким-нибудь Карье.
Развратный по жизни, грубый по натуре, не терпящий никакого возражения, его влияние было чрезвычайно вредно. Он не брал взяток, хотя состояние себе таки составил, как оказалось после смерти. Он был строг к подчиненным; без пощады преследовал тех, которые попадались, а чиновники крали больше, чем когда-нибудь. Он злоупотребление влияний довел донельзя; например, отправляя чиновника на следствие, разумеется, если он был интересован в деле, говорил ему, что, вероятно, откроется то-то и то-то, и горе было бы чиновнику, если б открылось что-нибудь другое.
В Перми все еще было полно славою Тюфяева, у него там былапартия приверженцев, враждебная новому губернатору, который, как разумеется, окружил себя своими клевретами.
Но зато были люди, ненавидевшие его. Один из них, довольно оригинальное произведение русского надлома, особенно предупреждал меня, что такое Тюфяев. Я говорю об докторе на одном из заводов. Человек этот, умный и очень нервный, вскоре после курса как-то несчастно женился, потом был занесен в Екатеринбург и, без всякой опытности, затерт в болото провинциальной жизни. Поставленный довольно независимо в этой среде, он все-таки сломился; вся деятельность его обратилась на преследование чиновников сарказмами. Он хохотал над ними в глаза, он с гримасами и кривлянием говорил им в лицо самые оскорбительные вещи. Так как никому не было пощады, то никто особенно не сердился на злой язык доктора. Он сделал себе общественное положение своими нападками и заставил бесхарактерное общество терпеть розги, которыми он хлестал его без отдыха.
Меня предупредили, что он хороший доктор, но поврежденный, и что он чрезвычайно дерзок.
Его болтовня и шутки не были ни грубы, ни плоски; совсем напротив, они были полны юмора и сосредоточенной желчи; это была его поэзия, его месть, его крик досады, а может, долею и отчаяния. Он изучил чиновнический круг, как артист и как медик, он знал все мелкие и затаенные страсти их и, ободренный ненаходчивостью, трусостью своих знакомых, позволял себе все.
Ко всякому слову прибавлял он: «Ни копейки не стоит». Я раз шутя заметил ему это повторение.
– Чему же вы удивляетесь? – возразил доктор. – Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство, какое существует на свете. Уверьте человека, что убить родного отца ни копейки не будет стоить, – он убьет его.
Чеботарев никогда не отказывал давать взаймы небольшие суммы, в сто, двести рублей ассигнациями. Когда кто у него просил, он вынимал свою записную книжку и подробно спрашивал, когда тот ему отдаст.
– Теперь, – говорил он, – позвольте держать пари на целковый, что вы не отдадите в срок.
– Да помилуйте, – возражал тот, – за кого же вы меня принимаете?
– Вам это ни копейки не стоит, – отвечал доктор, – за кого я вас принимаю, а дело в том, что я шестой год веду книжку, и ни один человек еще не заплатил в срок, да никто почти и после срока не платил.
Срок проходил, и доктор пресерьезно требовал выигранный целковый.
Пермский откупщик продавал дорожную коляску; доктор явился к нему и, не прерываясь, произнес следующую речь:
– Вы продаете коляску, мне нужно ее; вы богатый человек, вы миллионер, за это вас все уважают, и я потому пришел свидетельствовать вам мое почтение; как богатый человек, вам ни копейки не стоит, продадите ли вы коляску или нет, мне же ее очень нужно, а денег у меня мало. Вы захотите меня притеснить, воспользоваться моей необходимостью и спросите за коляску 1500; я предложу вам рублей семьсот, буду ходить всякий день торговаться; через неделю вы уступите за 750 или 800, – не лучше ли с этого начать? Я готов их дать.
– Гораздо лучше, – отвечал удивленный откупщик и отдал коляску.
Анекдотам и шалостям Чеботарева не было конца; прибавлю еще два[154].
– Верите ли вы в магнетизм? – спросила его при мне одна дама, довольно умная и образованная.
– Да что вы разумеете под магнетизмом?
Дама ему сказала какой-то общий вздор.
– Вам ни копейки не стоит знать, – отвечал он, – верю я магнетизму или нет, а хотите, я вам расскажу, что я видел по этой части.
– Пожалуйста.
– Только слушайте внимательно.
После этого он передал очень живо, умно и интересно опыты какого-то харьковского доктора, его знакомого.
Середь разговора человек принес на подносе закуску. Дама сказала ему, когда он выходил:
– Ты забыл подать горчицы.
Чеботарев остановился.
– Продолжайте, продолжайте, – сказала дама, несколько уже испуганная, – я слушаю.
– Соль-то принес ли он?
– Это вы уже и рассердились, – прибавила дама, краснея.
– Нисколько, будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали, да и то знаю, что женщина, как бы ни была умна и о чем бы ни шла речь, не может никогда стать выше кухни, – за что же я лично на вас смел бы сердиться?
На заводах графини Полье, где он тоже лечил, понравился ему дворовый мальчик; он его пригласил к себе в услужение. Мальчик был согласен, но управляющий сказал, что без разрешения графини он его не может уволить. Чеботарев написал к графине. Она велела управляющему выдать паспорт, но на том условии, чтобы Чеботарев заплатил за пять лет вперед оброк. Получив этот ответ, он немедленно написал к графине, что согласен, но что просит ее предварительно разрешить ему следующее сомнение: с кого ему получить заплаченные деньги в том случае, если Энкиева комета, пересекая орбиту земного шара, собьет его с пути, – что может случиться за полтора года до окончания срока.
В день моего отъезда в Вятку утром рано явился доктор и начал с следующей глупости:
– Вы, – как Гораций: раз пели, и до сих пор вас всё переводят.
Потом он вынул бумажник и спросил, не нужно ли мне денег на дорогу. Я поблагодарил его и отказался.
– Отчего же вы не берете? Вам это ни копейки не стоит.
– У меня есть деньги.
– Плохо, – сказал он, – мир кончается, – раскрыл свою записную книжку и вписал: «После пятнадцатилетней практики в первый раз встретил человека, который не взял денег, да еще будучи на отъезде».
Отдурачившись, он сел ко мне на постель и серьезно сказал:
– Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь как можно более. Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация; если же возненавидит, так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю чем, но доедет, ему это ни копейки не стоит.
При этом он мне рассказал происшествие, истинность которого я имел случай после поверить по документам в канцелярии министра внутренних дел.
Тюфяев был в открытой связи с сестрой одного бедного чиновника. Над братом смеялись; брат хотел разорвать эту связь, грозился доносом, хотел писать в Петербург, словом, шумел и беспокоился до того, что его однажды полиция схватила и представила как сумасшедшего для освидетельствования в губернское правление.
Губернское правление, председатели палат и инспектор врачебной управы, старик немец, пользовавшийся большой любовью народа и которого я лично знал, – все нашли, что Петровский – сумасшедший.
Наш доктор знал Петровского и был его врачом. Спросили и его для формы. Он объявил инспектору, что Петровский вовсе не сумасшедший и что он предлагает переосвидетельствовать, иначе должен будет дело это вести дальше. Губернское правление было вовсе не прочь, но, по несчастию, Петровский умер в сумасшедшем доме, не дождавшись дня, назначенного для вторичного свидетельства и несмотря на то, что он был молодой, здоровый малый.
Дело дошло до Петербурга. Петровскую арестовали (почему не Тюфяева?), началось секретное следствие. Ответы диктовал Тюфяев; он превзошел себя в этом деле. Чтоб разом остановить его и отклонить от себя опасность вторичного непроизвольного путешествия в Сибирь, Тюфяев научил Петровскую сказать, что брат ее с тех пор с нею в ссоре, как она, увлеченная молодостью и неопытностью, лишилась невинности при проезде императора Александра в Пермь, за что и получила через генерал Соломку пять тысяч рублей. Привычки Александра были таковы, что невероятного ничего тут не было. Узнать, правда ли, было не легко и, во всяком случае, наделало бы много скандалу. На вопрос г. Бенкендорфа генерал Соломка отвечал, что через его руки проходило столько денег, что он не припомнит об этих пяти тысячах.
«La regina en aveva molto!»[155] – говорит импровизатор в «Египетских ночах» Пушкина…