Читать интересную книгу И дольше века длится день - Чингиз Айтматов

— А это уж твоя забота, — коротко ответил пришелец.

И опять все замерли, опять воцарилась мёртвая тишина, и опять побелели губы толмача, и никто из находившихся в золотой юрте не посмел поднять глаза на несчастного прорицателя, обрёкшего себя, то ли по глупости, то ли непонятно зачем, на верную гибель.

— Одарите его, и пусть идёт, — глухо проронил Чингисхан, и слова его упали на души, как капли дождя на иссохшую землю.

Странный, нелепый случай этот вскоре забылся. И то правда, каких только чудаков не бывает на свете. Возомнил себя вещуном! Но сказать, что тот чужеземец просто из легкомыслия рисковал головой, было бы несправедливо. Ведь не мог он не понимать, на что идёт. Что стоило ханским кезегулам тут же скрутить его и привязать к хвосту дикой лошади — предать за непочтительность и наглость позорной смерти. И однако же что-то сподвигнуло, что-то вдохновило того отчаянного пришельца, не дрогнув, предстать, как перед львом в пустыне, перед самым грозным и беспощадным властелином. Был ли то поступок безумца или это был действительно промысел Неба?

И когда уже всё забылось в беге дней проходящих, незадачливый предсказатель вдруг припомнился Чингисхану — ровно через два года. Целых два года ушло в империи на подготовку к Западному походу. Позднее Чингисхан убедился в том, что на его власть обретающем пути неудержимого расширения пределов империи эти два года были самым деятельным периодом сбора сил и средств к мировому прорыву, к вожделенной цели его, к захвату тех земель и краёв, овладев которыми, он мог по праву считать себя Властелином всех Четырёх Сторон Света, всех дальних пределов мира, куда только способна была докатиться волна его несокрушимой конницы. К этой параноической идее, к неотвратимой жажде всевладычества и всемогущества сводилась в итоге жесточайшая суть степного властелина, его историческое предназначение. И потому вся жизнь его империи — всех подвластных улусов на огромных азиатских просторах, всего разноплемённого населения, усмирившегося под единой твёрдой рукой, всех имущих и обездоленных во всех городах и кочевьях и в конечном счёте каждого человека, кем бы он ни был и чем бы он ни занимался, была целиком подчинена этой ненасытной вовеки, дьявольской страсти — всё новых и новых завоеваний, всё новых и новых покорений земель и народов. И потому поголовно все были заняты единым служением, все подчинялись единому замыслу — наращивания, накопления, совершенствования военной силы Чингисхана. И всё, что можно было добыть из недр и изготовить для вооружения, вся живая, созидающая деятельность обращались на потребу нашествия, могучего рывка Чингисхана в Европу, к её сказочно богатейшим городам, где каждого воина ждала обильная добыча, к её густозеленым лесам и лугам с травостоем по брюхо лошади, где кумыс потечёт рекой; отрада власти над миром коснётся каждого, кто пойдёт в поход под изрыгающими пламя драконовыми знамёнами Чингисхана, и каждый усладится победой, как женщиной, заключающей в лоне своём высшую сладость. Идти, побеждать и покорять земли повелевал великий хаган, и тому предстояло быть….

Чингисхан при этом был в высшей степени человеком дела, расчётливым и прозорливым. Готовясь к вторжению в Европу, он прикинул, предусмотрел всё до мелочей. Через верных лазутчиков и перебежчиков, через купцов и пилигримов, через странствующих дервишей, через деловых китайцев, уйгуров, арабов и персов выведал всё, что следовало знать для продвижения огромных воинских масс, — все наиболее удобные пути и переправы. Им были учтены нравы и обычаи, религии и занятия жителей тех мест, куда двигались его войска. Писать он не умел, и всё это приходилось держать в голове, в уме соотнося пользу и вред каждого явления.

Только так могла быть достигнута слаженность в деле и, самое главное, неукоснительная, железная дисциплина, только так можно было рассчитывать на успех. Чингисхан не допускал никаких послаблений — никто и ничто не должны были быть помехой главной его цели — походу на Запад, делу его жизни. Именно тогда, продумывая свою стратегию, Чингисхан пришёл к беспрецедентному в веках повелению — запрету деторождения в народе-армии. Дело в том, что жены и малые дети боевых конников обычно следовали за войском в семейных обозах, кочуя с армией с места на место. Традиция эта существовала издавна, диктовалась она жизненной необходимостью, ибо в нескончаемых междоусобицах враги нередко мстили друг другу, истребляя жён и детей, оставшихся на местах без защиты. Причём беременных женщин убивали в первую очередь, чтобы подсечь корень рода.

Но жизнь со временем менялась. Прежде постоянно враждовавшие племена при Чингисхане всё больше примирялись и объединялись под единым куполом великого государства. В молодости, когда Чингисхан ещё именовался Темучином, он немало повоевал с соседними племенами, и сам лютовал, и настрадался, и любимая жена его Бортэ была похищена при набеге меркитов и побывала в наложницах. Возымев власть, Чингисхан стал пресекать междоусобицы со всей беспощадностью. Распри мешали ему править, подрывали силы государства. Шли годы, и постепенно надобность в старой форме обозно-семейной жизни отпадала. Но самое главное — семья в обозе становилась бременем для армии, помехой мобильности в военных операциях широкого масштаба, особенно в наступлении и на переправах через водные препятствия. Отсюда и высочайшее указание степного властелина — категорически запретить женщинам, следующим в обозах за войском, рожать детей до победоносного завершения Западного похода. Это повеление сделано им было за полтора года до выступления. Он сказал тогда:

— Покорим западные страны, остановим коней, сойдём со стремян — и пусть тогда обозные женщины рожают, сколько хотят. А до этого мои уши не должны слышать вестей о родах в туменах…

Для Чингизхана превыше всего было то, что способствовало успеху Западного похода и неприемлемо всет то, что мешало достижению цели; даже законы естества он отвергал ради военных соображений, кощунствуя над самой жизнью и над Богом. Он хотел и Бога поставить себе на службу, ибо зачатие есть весть от Бога.

И никто ни в народе, ни в армии не воспротивился и даже не помыслил воспротивиться насилию, к тому времени власть Чингисхана достигла такой невиданной силы и средоточия, что все беспрекословно подчинились неслыханному повелению на запрет деторождения, поскольку ослушание неизбежно каралось смертью…

Вот уже семнадцатый день, как Чингисхан, находясь в пути, в походе на Запад, испытывал особое, небывалое состояние духа. Внешне великий хаган держался, как и всегда, как подобало его особе, — строго, отчуждённо, подобно соколу в часы покоя. Но в душе он ликовал, пел песни и сочинял стихи:

…Облачной ночью,Юрту мою прикрытым дымникомОкружив, лежала стража моя И усыпляла меня в дворцовой юрте моей.Сегодня в пути хочу сказать благодарность.Старейшая ночная стража мояНа ханский престол меня возвела!В снежную бурю и мелкий дождь,Пронизывающий до дрожи,В проливной дождь и просто дождьВокруг походной юрты моейСтояла, меня не тревожа,И сердце моё успокаивала стража моя!Сегодня в пути хочу сказать благодарность.Крепкая ночная стража моя —На престол меня возвела!..Среди врагов, учинивших смуту,Колчана из берёзовой корыЕле слышный шорох услышав,Без промедления бросалась бороться.Бдительной ночной страже моейСегодня в пути хочу сказать благодарность.Загривки люто вздыбив при луне,Верная стая волковВожака обступает, выходя на охоту.Так в набеге на Запад со мнойНеразлучна сивогривая стая моя.Белые клыки моего трона всюду со мной…Благодарность пою им в дороге…

Стихи эти, прозвучи они вслух, были бы неуместны в устах Чингисхана — ему ли было заниматься душеизлияниями! Но в пути, находясь с утра и до вечера в седле, он мог позволить себе и такую роскошь. Главной же причиной его душевного торжества было то, что вот уже семнадцатый день, с утра и до вечера, над головой Чингисхана плыло в небе белое облако — куда он, туда и оно. Сбылось-таки вещее предсказание прорицателя. Кто бы мог подумать! А ведь что стоило умертвить того чудака в тот же час за вызывающую непочтительность и дерзость, недопустимую даже в мыслях. Но странник не был убит. Значит, такова воля судьбы.

В первый же день выхода в поход, когда все тумены, обозы и стада двинулись на Запад, заполнив всё пространство, подобно чёрным рекам в половодье, меняя в полдень на ходу притомившегося коня, Чингисхан случайно глянул ввысь, но не придал никакого значения небольшой белой тучке, медленно плывущей, а возможно, и замершей на месте как раз над его головой, — мало ли тучек слоняется по миру.