Читать интересную книгу Новый Мир ( № 3 2002) - Журнал «Новый мир»

Нелишне уточнить, что далее понимается под дискурсом. Ибо дискурс я бы отнесла к тем квазитерминологическим образованиям, которые, по аналогии с особым типом слов, в свое время удачно названных «ложными друзьями переводчика», следовало бы назвать «ложными друзьями исследователя». Поучительное описание истории освоения термина дано в работе А. К. Жолковского, где дискурс предложено понимать как «воплощенные в речи мироощущение и жизненную позицию»[16], что мне представляется удачным. Можно добавить, что для исследователя языка и литературы дискурс — это некий способ говорения, выраженный в корпусе текстов и доступный достаточно объективному анализу на основании этого корпуса. Отсюда широко употребительные в трудах гуманитариев выражения политический/советский/постсоветский/психоаналитический/властный/тоталитарный дискурс и им подобные.

Рассматриваемый в обсуждаемой книге дискурс — прежде всего идеологический. При этом интерес автора сосредоточен не только на выборе типа дискурса, но еще и на особо значимых для описания этого дискурса инструментах. Это разнообразные тропы и прежде всего — метафорика.

Итак, предмет книги — способ воплощать в речи мироощущение, связанное с родной нам страной. Начинается она с теоретического введения, озаглавленного «Идеологическая конструкция как идиома культуры» (мне мысль автора была бы более внятна, если бы заголовок назывался «Тропы и идиомы как идеологические конструкции»; впрочем, о внятности см. ниже). В дальнейшем изложении автором использован любопытный ход, позволивший удачно сопоставить контрастирующие дискурсивные практики. Трем практикам, подлежащим рассмотрению, соответствуют три центральные главы. В первой главе источниками служат образцы советского официального (именно официального, а не официозного) дискурса. Это буквари, учебники, тексты газетных статей и популярных песен, где фигурируют такие клише, как малая родина, наша советская Родина, защитник Родины, лозунг «за Родину!». Контрастом служит представленный во второй главе образец советского частного дискурса. С этой целью автор анализирует уникальный документ — записки полуграмотной советской женщины, Евгении Григорьевны Киселевой.

В поисках истоков официального дискурса о Родине и Отечестве в третьей главе автор знакомит нас с деятельностью А. С. Шишкова — идеолога и «новатора наоборот», ревнителя русской исконности и автора знаменитого «Рассуждения о любви к Отечеству». Здесь Сандомирская весьма выпукло показала, как творится идеология — не апологетика, повторяющая нечто, продиктованное властью, а идеология, выступающая как активное начало, определяющее дискурсивную практику.

Как и когда оказывается идеология востребована — вопрос отдельный. Во всяком случае, размышляя вместе с автором, убеждаешься в том, что лексикографические подвиги Шишкова — это не его сугубо личные фантазмы, поскольку сформировались они далеко не на пустом месте. Наконец, в четвертой главе этимологизаторство и прочие специфические «шишковизмы» рассматриваются в более общем контексте герменевтических штудий разных авторов и эпох.

Заключение к книге приоткрывает некоторые личные переживания автора — русской лингвистки, живущей последние годы в Швеции и периодически посещающей постсоветскую Родину.

Заметим, что при всем разнообразии пониманий слова идеология современная наука видит в ней неустранимую и безусловную компоненту культуры. Поэтому ни лингвистика в ее современном изводе, ни тем более изучение литературы и прочих культурных практик не могут обойтись без учета этой нередко трудноуловимой, но оттого не менее могущественной компоненты — назовем ли мы ее с точки зрения, так сказать, «внутрисубъектной» — умонастроением или объективируем как идеологию.

Разумеется, здесь и далее идеология как таковая мыслится не в том сугубо советском варианте, к которому мы усвоили подсознательное отвращение, а в «нормальном», терминологическом. Например, в духе Клиффорда Гирца — тем более, что в его концепции особое место отводится метафоре как ядру идеологического мышления. Именно в тропе, по мнению Гирца, идеология осуществляет ту разметку социальной среды, которая позволяет коллективу и индивиду обживать социальное пространство[17]. Идеология всегда закрепляется в языковом узусе и составляет плоть прагматики текста. В постгутенберговском обществе именно через тексты идеология транслируется в массы. В свете нынешних «приключений» нашей государственности извивы и двусмысленности идеологического дискурса в разные эпохи существования Российской империи, Советского Союза и затем России читаются как череда попыток решить по-прежнему болезненные проблемы — такие, как национальная идентичность, национальная символика, отношение Россия — Запад (Европа) и Россия — Восток (Азия). Не удивительно, что живые и многочисленные отклики вызвала посвященная этой проблематике книга А. Зорина «Кормя двуглавого орла»[18]. Книга Сандомирской тематически отчасти пересекается с ней — оба автора исследуют среди прочего языковое и идеологическое творчество Шишкова. Однако же не тема побуждает к сопоставлению подходов, предложенных Сандомирской как лингвистом и Зориным как историком литературы и культуры.

Отметим, что до недавнего времени именно лингвистика (которая не всегда была так уж блистательно строга) признавалась среди прочих гуманитарных наук образцом дисциплинированности рассуждений. Как раз эти качества, воплощенные по крайней мере как цель в лингвистике структурной, принимались лингвистическим сообществом как conditio sine qua non исследования, претендующего быть научным трудом, а не эссе.

Что касается штудий историко-литературных и историко-культурных, то здесь (если вычесть текстологию и шире — методику архивной работы) основными рабочими принципами были не абсолютная доказательность и строгость, а скорее убедительность и отсутствие явного рассогласования с уже накопленными знаниями.

Сравнение методов, используемых Сандомирской и Зориным, дает картину, явственно обратную ожидаемой. А именно: Зорин, как мне представляется, мог бы, безусловно, принять эстафету у Леопольда фон Ранке, который призывал историков писать о том, «как это было на самом деле». За вычетом отрицательных коннотаций, которыми наше время снабдило все производные от слова позитивизм, труд Зорина — безусловно, образцовый тип позитивной науки. В книге об идеологии и литературе мы находим не игры вольного ума и не веяния нестесненного духа, а реализацию строго очерченных целей с помощью принятого в русской академической традиции анализа литературных текстов и разножанровых документальных свидетельств.

Тем временем книга лингвиста Сандомирской неожиданно являет собой не только изобилие своевольных толкований и размах воображения. В обсуждении семантики культурных концептов авторские импрессии вообще решительно преобладают, оставляя науке весьма скромное место. Читая «Книгу о Родине», испытываешь желание сказать, что автор вправе делиться с нами своими реконструкциями, домыслами и фантазиями, а читатель вправе ему верить — но и предлагать собственные.

Импрессии всегда проявляются не столько в содержании рассуждений, сколько в их тональности и стилистике. Количество и характер ссылок, будь то упоминание всей череды модных авторов, от Делёза и Лакана до Мишеля де Серто, или, наоборот, упоминание заведомо научных работ Анны Вежбицкой или В. Н. Телия, у которой училась Сандомирская, — все это не меняет модуса изложения.

Импрессионистичность подхода проявляется уже в первой главе, где автор выбирает тексты со словосочетаниями, содержащими слова Родина, отечество, родной и т. п. Разумеется, не обязательно требовать, чтобы автор привел список использованных текстов и предъявил нам статистику обследованных «культурных идиом», хотя, например, М. Л. Гаспаров скорее всего поступил бы именно так. В конце концов, можно сослаться на то, что представители хотя бы среднего поколения потенциальных адресатов этой книги еще не ощущают как дезактуализированные тематические и словесные советские клише. То есть можно полагать, что соответствующие метафоры известны и воспринимаются именно как «мертвые слова».

Но что все-таки считать в данном случае научным анализом, выходящим за рамки фигур речи и изобилия иллюстраций? Обратимся к тексту главки «Изгнанник Родины», где вслед за краткими, на одну страничку, примерами метафорики и фразеологии изгнанничества, одиночества, чужбины и проч. следуют затейливо изложенные, но общеизвестные рассуждения о судьбах разных волн русской эмиграции. Мелькают имена Гиппиус, Бродского, Солженицына…