Читать интересную книгу Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

Максимчика расстреляли, а его почему-то отпустили. Он просит меня зайти к жене Максимчика и узнать, что с ней. Сам он, конечно, сделать этого не мог.

Я вхожу к Максимчикам и вижу открытые сундуки: обыск в полном разгаре. Какой-то тип сидит за столиком и говорит мне, что он член ЧК и спрашивает, кто я такая. Меня, как молния, пронизывает мысль: дом Максимчиков чуть ли не рядом с домом моего брата Юрия, откуда только что бежали их враги петлюровцы; там был их штаб. Назвать свою фамилию нельзя. Так же молниеносно я вспоминаю, что в начале войны с немцами некоторые лица, носившие немецкие фамилии, официально меняли их на выдуманные русские. Мы не были из таковых, но, смеясь, говорили, что вместо Мейендорф (мое село) мы должны были бы принять фамилию Моеселовых. Без малейшей запинки я отвечаю чекисту: «Госпожа Моеселова». – «У нас нет господ». – «Ну, пишите, Мария Моеселова». – «Вы арестованы». Мне ничего не оставалось, как остаться стоять тут же, в этой большой передней. Прошло минут двадцать. Я стояла не шевелясь, критически и спокойно глядя, как обыск напоминал грабеж. Чекист заметил это и бросил мне: «Идите, вы свободны». Так я и не дошла до несчастной вдовы. Я жила у Войцеховских. Мои лошади и кучер все еще не возвращались.

Недолго, однако, хозяйничали в городе большевики. Они отступили без боя от приближавшейся Белой армии. Но вместо ожидаемых спасителей к городу подошли махновцы. Городские деятели успели выйти к ним навстречу и столковались с ними: обещали им, что пропустят их без сопротивления, если они пройдут стороной и не станут грабить город. Те согласились (я думаю, не обошлось без полученной ими от города соответствующей дани).

Наступил праздник Крестовоздвижения, 14-го сентября. Я только что вернулась от обедни; и вот, вместо радости встретить белых, ко мне с Бабушкиного Хутора приходит расстроенная кухарка Адельфина и рассказывает, что Яков Анатольевич расстрелян и что, по слухам, убиты и два моих брата, Юрий и Лев. Через несколько минут известия по телефону: что вчера вечером в Дубову уже вступили белые, что махновцы ушли, что братья и Яша погибли и что сейчас вся семья прибудет в Умань, везя с собой три гроба с покойниками.

* * *

Я уже писала, что Юрий и Лев встретились в Анапе с моей сестрой Эльветой Родзянко. Они пробыли у нее лето и в начале сентября собрались ехать к своим, то есть к нам. (В это же время и я заехал к Тете Эльвете в Анапу, возвращаясь из отпуска после очередного моего ранения. Дяди Льва уже не было, а с Дядей Юрием мы провели несколько дней и вместе поплыли на пароходе в Новороссийск. Дядя Юрий был уже как обреченный. Душа его очевидно готовилась уже перейти в лучший мир. У меня, двадцатидвухлетнего, было впечатление, что я, взрослый и сильный человек, везу с собой нежного ребенка, за которым я должен присматривать и от всего оберегать. На нашем дальнейшем пути, не помню уже где, мы попали к Диди [Дмитрий Федорович Лёвшин – будущий тесть Котика] (для меня тогда еще Дядя Митя). Диди был тогда еще молодой, здоровый и уверенный в себе генерал и говорил с Дядей Юрием соответствующим голосом, а мне все казалось, что он с Дядей Юрием недостаточно ласков, и как бы он его не обидел чем-нибудь. Оттуда наши пути разошлись. Я вернулся в полк с щемящим сердцем расставаясь с милым Дядей Юрием, а он поехал на свою мученическую христианскую кончину. Комментарий Н. Н. Сомова). Сестра говорила мне впоследствии, что они с мужем настойчиво уговаривали их подождать еще несколько дней. Армия уже была в районе уманского уезда, но братья говорили: «Если Умань еще не будет взята, мы пойдем через фронт пешком». Так оно и случилось. По рассказам, они пытались нанять подводу, но никто из жителей не соглашался их везти в район стрельбы. Тогда они пошли пешком. От местных жителей они уже знали, что мы переехали в Ольшанскую Слободку к агроному. Они шли уже по противоположному склону реки, составлявшей границу имения, откуда были видны и дом и сад. Они сели отдохнуть около скирды; два мужика, узнав их, говорили им: «Бароны, не идите, там махновцы; но воны махнули ручкою, тай пишлы». Они были арестованы и привезены в Дубову: оттуда ночью, уже связанных, их повезли в Крутеньки. Путь лежал через Ольшанскую Слободку, мимо дома агронома. Юрий упросил возницу остановиться, разбудить агронома и вызвать его к ним. Юрий попросил агронома не будить мать сейчас, а только утром сказать ей, что их повезли арестованными в Крутеньки к Махно.

Как только мать узнала об этом, она сейчас же захотела ехать туда. Вопрос был в том, где найти лошадей. Но в эту же минуту явились верховые с обыском.

Моя мать обратилась к старшему из них со словами: «Дайте мне возможность повидать моих сыновей». Он резко отказал и прибавил: «Терпеть не могу видеть женские слезы!» – «Разве вы видели мои слезы? – отвечала моя мать. – Я обращаюсь к вашим человеческим чувствам!» – «Я не человек, я зверь», – ответил он ей. У него было очень красное лицо, и мать не иначе говорила о нем, как называя его красным зверем.

Алексей Лонгинович Метелицкий, который из Умани увез своих родителей обратно в Севастополь, оттуда бежал с генералом Врангелем в Европу и очутился в одном городе с моей знакомой, Набок-Васильковой, писал мне: «Ваша матушка держалась с Малютой Скуратовым (как назвали его ваши племянницы), как римская женщина. Никогда не забуду, с каким неподражаемым достоинством и самообладанием она отвечала на его вопросы. Ни одной слезы, ни малейшей тени слабости, когда этот мерзавец мучил ее своими вопросами».

Бандиты, со свойственным им цинизмом, откровенно говорили, что они уничтожат все это отродье, только двух старших девочек возьмут с собой (то есть пятнадцатилетнюю Ксению и ее подругу Войцеховскую). Однако этого им сделать не удалось: когда они поехали в село за подводой, то не нашли у крестьян ни одной лошади. В начале XX века мирные малороссы еще не забыли, как их предки прятали лошадей от врага. Я до сих пор не могу понять, как они это делали в этой красивой, но открытой местности, называемой теперь Украиной.

* * *

Я не сказала в своем месте о том, что, когда 9-го сентября утром махновцы увезли Яшу и Ольгу, их второй сын Федор, тринадцатилетний мальчик, встревоженный их долгим отсутствием, попросил агронома указать ему путь в Крутеньки, чтобы он мог пойти узнать, что сталось с его родителями. У агронома гостил в это время его взрослый племянник, уже побывавший в боях. «Жорж, куда же пойдет ребенок? Поди ты!»

И вот этот Жорж рассказал нам потом весь ужас, прошедший перед его глазами. Вместе с другими арестованными (их было человек пять) он сидел арестованный с момента своего появления в лагере Махно в одном из помещений Крутеньковской экономии, когда ввели туда моих двух братьев, уже полураздетых. Брат Юрий сейчас же обратился к старшему, прося позволения написать письмо матери и детям.

Тот разрешил. Ему дали бумагу и чернила. Написав, он передал свое письмо этому старшему (это и был тот красный зверь, который допрашивал мою мать). Тот взял, обещался передать по назначению и не читая сунул письмо в карман.

Тут, на глазах всех арестованных, они начали немилосердно избивать Юрия, приговаривая при каждом ударе; «Признайся! Признайся!» С ужасом бедный Лев смотрел на эту пытку. Наконец не выдержал и воскликнул: «Да что вы от него хотите?» Они бросили бить Юрия и со словами «а! ты тоже этого хочешь!» принялись за Льва. Избитый, измученный Юрий сидел на полу у стенки и широко раскрытыми глазами смотрел на умирающего под ударами брата. Когда Лев скончался, они вытащили его вон и возобновили свои старания над Юрием. К несчастью для Юрия, у него оказался такой живучий