Читать интересную книгу Славута и окрестности - Владимир Резник

Генка умом, прочтя «Фауста». Надо же было случиться так, что оказался он первым и единственным читателем этой злосчастной книги в нашей городской библиотеке. Первым — потому что только получили её с центрального склада в Хмельницке и едва успели проставить библиотечные штампики на положенных семнадцатой да тридцать третьей страницах, как занесла в библиотеку насмешливая судьба нашего Хаскеле, и вместе со свежим номером журнала «Техника-молодёжи», за которым пришёл, унёс он почему-то и томик Гёте. А единственным, потому что не вернул, и куда подевалась эта книга, до сих пор неизвестно. Хана помнила только, что просидел он над ней оба выходных дня и даже на любимый картофельный кугл не отвлёкся — нет, конечно, не отказался, а съел всю сковородку — но не отрываясь от чтения, а в понедельник не пошёл на работу. А когда во вторник он ущипнул за пышный зад Дору Каценэленбоген, зашедшую к Мэйце, чтобы взглянуть в подсобке на новые Иранские ковры, полученные заготовителем для обмена с туземцами на сушёные грибы и ягоды, было поздно — книги в доме уже не было. Многоопытная Хана поразмыслив поняла в чём корень бед, но найти нечестивую книгу и разобраться в её чарах не смогла. А так как кроме её несчастного сына никто в нашем местечке про этого Гёте не слыхал, то никто и понять не мог, почему одержимый Диббуком Хаскеле, вытворяя что-то очередное, радостно, призывно и с ожиданием в голосе кричал, обращаясь к кому-то неведомому: «Остановись мгновенье — ты прекрасно!» Но оно не останавливалось, и Хаскеле снова били.

Но ни что — по крайней мере на этой земле — не длится вечно. И, как потом выяснилось, этот самый Фауст тоже никого не перехитрил, но это уже чуть позже, когда появилась в местечке новая библиотекарша, вместо ушедшей на пенсию, и завезли по её заказу в городскую библиотеку ещё два экземпляра того же сочинения. Молодая и улыбчивая маленькая блондинка, распределённая в городок из райцентра после библиотечного техникума, ещё ни с кем из местных обитателей знакома не была и потому не удивилась новой читательнице, с трудом заполнившей библиотечную карточку, и её выбору. Читали у Ханы дома, вслух, днём, пока Хаскеле был на работе. Чтецом выбрали голубятника Шломо, обладавшего громким голосом, чёткой дикцией, и известного тем, что не понимал и не запоминал ни слова из прочитанного. На всякий случай читали под надзором раввина — мало ли что. После первой же главы, во время чтения которой один из слушающих заснул, стало ясно, что нужен ещё кто-то, кто бы разъяснил. Слов было много, и тот Пастернак, который указан был на первой странице как переводчик, хоть и был евреем по фамилии, не постарался, а скорее всего, не смог перевести историю на понятный нормальным людям язык. Перебрали несколько кандидатур, но после проверки все они отпали. Один божился, что «Погребок Ауэрбаха» находится в Шепетовке, и что он в нём не раз выпивал. Другой — что «ковен» — это родственник Когана с улицы Хмельницкого. Третий не стоит даже упоминания… Выручила та самая новая библиотекарша, поинтересовавшаяся во время случайной встречи на базаре, почему Хана так долго не возвращает взятую книжку. Хорошо она ещё не знала про первого, списанного старой библиотекаршей за баночку липового мёда Фауста. Ничего не стеснявшаяся в жизни Хана не стала жеманничать и тут, и эта молодая шикса (а как ещё могла про себя назвать её добродетельная Хана) не улыбнувшись, предложила помочь всей честной компании разобраться в хитросплетениях древнего сюжета. У неё оказался чистый и звонкий голос, так что Шломо за ненадобностью был отправлен колоть дрова, а библиотекарша, останавливаясь после каждой строфы, поднимала свои светло-коричневые, с блёстками в глубине, удлинённые к вискам глаза, обводила ими слушателей и, если вопросов не было, продолжала читать дальше. Но вопросов у жителей пыльной, тянущейся от самого базара вплоть до стекольного завода, улицы Энгельса было много. И на все эта девчонка отвечала. Разъясняла терпеливо, вежливо и не вступая в споры со всё знающими и на всё имеющими своё мнение обитателями этого милого сердцу немногих, кто ещё его помнит, заповедника. И мест этих не осталось, и людей этих уже нет, но не этого жаль — все мы смертны — и даже, как выяснилось, хитроумный Фауст. А жаль того, что те немногие оставшиеся, что доживают свой век в разных закутках этого света, уже слишком стары и разъединены, чтобы сохранить и описать этот колорит, этот жизнелюбивый дух, который и позволил им выжить и возродиться и который только и смог перевести бездонную нищету и вечную униженность изгнания в высокую поэзию жизни. А молодёжь… не приведи Всевышний, чтобы пришлось им вернуться к этому, чтобы привелось возрождать им ту культуру галута, из которой только и мог родиться этот такой жуткий и такой пронзительно безысходный мир местечка. Им, боровшимся за выживание каждую секунду из последних двух тысяч лет своего существования, непонятен был Фауст с его пресыщенностью жизнью, и напрасно, напрасно старалась милая библиотекарша. Общество обсудило прослушанное и сошлось, что Фауст этот был полный поц, что согласиться на такую сделку мог лишь мишугенер, и что, совершенно очевидно, в Хаскеле вселился Фаустовский Диббук, и что наконец теперь, когда имя его известно, пора обратиться к специалисту. Обсудили и Маргариту, но мнения разошлись. Мужчины её жалели, а женщины, кроме Ханы, утверждали, что так ей шиксе и надо. Хана промолчала, но после, когда сделали перерыв и пили индийский чай со свежеиспечённым земелах, что-то шепнула на ухо соседке Циле такое, от чего та поперхнулась, пошла красными пятнами и с криком, что всё это враньё, выскочила из-за стола.

Они бы долго ещё спорили, приводя аргументы из священных книг и комментариев к ним, но разрешилось всё просто: в один из дней вернулся раньше времени с работы Хаскел. Сломался его грузовичок. Нет, он не разогнал собрание, напротив — показав знаками, чтобы чтение продолжали — встал тихонько у двери и так и простоял до конца главы. Вопросов на этот раз почему-то не было, и слушатели не дожидаясь чаепития предпочли смыться побыстрее, очевидно опасаясь, что Диббук Фауст, сидящий в Хаскеле, выкинет что-то особенное. Но, к всеобщему облегчению, ничего такого не произошло. Хаскел проводил библиотекаршу до самого дома, а потом проводил ещё раз, а потом стал встречать её возле библиотеки после закрытия. Надо ли подробно расписывать, что было потом? Скажу только, что ничего вкуснее того, что наготовила Хана на свадебный стол, я никогда в своей жизни не ел — и вряд ли уже доведётся.

А приступы у Хаскела больше не случались. Неизвестно, как именно проходила процедура изгнания Диббука. На неё не позвали ни десять мужчин и ни единого цадика. Библиотекарша справилась сама. Бедная Хана, переживавшая за сына и подслушивавшая у дверей спальни, сначала с ужасом, а потом и с забытым интересом слушала крики, доносившиеся из-за двери, а на вторые сутки сдалась и пошла спать, наготовив перед этим полную печь всего, что может понадобиться выжившим после такого сражения.

Я уже закончил рассказ и отложил его, чтобы «вылежался», «дошёл» в ящике стола, как дозревают в тёмном месте зелёные бананы. А пока он там отдыхал, решил перечитать ещё разок Фауста. Перечитал — не всё, правда, а избранные, любимые места — да так и не нашёл ответа, на давно мучивший меня вопрос. Почему после всего, что натворил Фауст, взял его Всевышний в Рай, а вот Хаскеле за женитьбу на шиксе и жену его, милую библиотекаршу за то, что гойка, и детей их, просто заодно всех пошлют в Ад? Так наш ребе утверждает. Что-то здесь не то. Может этот Пастернак что-то напутал при переводе?

Шадхан*

1

Прошли времена, когда каждый богач в местечке почитал за честь взять в мужья для своей дочери самого нищего ешиботника, лишь бы тот считался лучшим в ешиве: отличался прилежанием, знал наизусть Тору и бойко толковал трудные места из Талмуда. Прошли они, и ветер им в спину, и посильнее, потому как много другого было в них, о чем ни вспоминать, ни говорить сегодня не хочется. Но времена временами, а жениться и выходить замуж люди не перестали,