К концу года Гастон Орлеанский набрал армию и, обретя союзника в лице герцога Монморанси, знаменитого своей доблестью и победами в Ла-Рошели и других местах, вступил в схватку с войсками короля и Ришелье. Отряды Гастона, столь превозносимые за их подготовку и немалую численность, на деле оказались разношерстным сборищем валлонов, испанцев и французских дезертиров. С типичным для него отсутствием здравого смысла и дисциплины Гастон двинул войска на три дня раньше, чем было условлено с Монморанси. Силы испанцев сосредоточились на границе с Францией. Но пока не обозначится успех восстания, двигаться вперед они не намеревались. И в конечном счете уверенность Ришелье в успехе оправдалась: как бы французы ни сожалели о суровом правлении Первого министра и об обращении короля с матерью, им еще меньше нравился союз королевы-матери с сыном, младшим братом короля, обернувшийся вторжением в страну армии наемников.
Две армии встретились в бою. Королевской командовали Шомберг и де Ла Форс. Бунтовщиками – Монморанси и Гастон. Войска короля стали теснить Гастона, который удрал с поля боя, не попытавшись привести в порядок свои силы. Монморанси был ранен и взят в плен. Военная кампания закончилась полной победой короля и кардинала. Тем, кому удалось удрать и кто мог поддаться искушению и снова собраться под знаменами бездарного Гастона, был подан обескураживающий пример публичной казнью герцога Монморанси. Полетело немало и других голов. Двери тюрем захлопывались за самыми знатными лицами Франции. Те, кому Людовик и Ришелье не смогли предъявить обвинение в измене, были устранены с помощью наводящих террор королевских указов, по которым их без суда и без права апелляции заключали в тюрьму на столько лет, сколько будет угодно королю.
Гастон присоединился к Марии Медичи в Брюсселе. Инфанту Беатрису, давшую им приют, немало раздражали бесконечные ссоры и жалобы среди тех, кто, оказавшись в изгнании, присоединился к Марии Медичи и ее сыну. Старая королева занялась сочинением писем, изобилующих перечислением нанесенных ей обид и оскорблений, которые она адресовала Людовику, разным своим родственникам и всем посольствам в Европе. Немало грязи в этих письмах было вылито на голову Ришелье, да и ее старшему сыну тоже досталось. Таким способом ей удалось в какой-то мере утолить жажду мести, но она уже не могла влиять на политику стран континента. Из Франции ее изгнали, и как с изгнанницей с ней уже никто не считался. Кардинал, обычно такой ловкий по части охраны заключенных в тюрьмах, сознательно пренебрег охраной королевы-матери. И та сыграла ему на руку, сбежав из Компьена, чтобы влачить дни в провинциальном Брюсселе в качестве пенсионерки испанского правительства.
Оказавшись в столь унылых обстоятельствах, рядом с матерью, не устававшей рыдать и кипятиться, жалуясь на судьбу, Гастон быстро зачах, и даже прелестей его жены Маргариты Лотарингской хватило ненадолго. Он со вздохами вспоминал блеск своей жизни при французском Дворе, свои схватки с кардиналом (ему они, в общем-то, легко сходили с рук), а также помпезность и роскошь положения наследника престола. Ему недоставало денег, и не было никакой надежды на то, что его любящая мать сможет удовлетворить нужды сына из своей скудной казны. К тому же она действовала ему на нервы. С раздражением герцог пришел к выводу, что его бедственное положение – целиком вина матери. Он не изменил брату, всего лишь был введен в заблуждение. В таком духе Гастон послал письмо Людовику, прося прощения и разрешения вернуться домой.
Если королева-мать стала в изгнании фигурой из прошлого, то наследник престола был для кардинала предметом постоянной тревоги. Если бы Людовик умер, Гастона тотчас же призвали бы во Францию принять корону. Герцог Орлеанский всегда окажется в центре любых беспорядков. Поэтому здравый смысл говорил, что безопаснее держать его в Париже вне влияния матери и ее друзей, там, где Ришелье и король своей властью могли изолировать принца от политических интриг.
Гастон получил огромную сумму в полмиллиона ливров для уплаты долгов, обещание, что его брачный союз с Маргаритой будет признан, и заверения, что он прощен и его ждут при Дворе брата.
В сентябре Гастон сбежал из Брюсселя, не попрощавшись ни с женой, ни с матерью, и поспешил в Сен-Жермен, где буквально бросился к ногам короля. С огромным чувством облегчения он без малейшего протеста согласился, что отныне будет преданным другом кардинала, предав дело матери так же бессердечно, как и друзей по восстанию. С некоторой неуверенностью герцог навестил Анну, стараясь не вспоминать их последнюю встречу, когда он обещал столько великих подвигов и намекал, что в недалеком будущем они смогут пожениться. Гастон надеялся, что Анна, как и все другие, простит его. Увидев ее, он оживился, так как красота Анны сияла ярче прежнего. Подобно богине, королева выделялась среди соцветия своих дам. Она приблизилась к нему, протянув руку для поцелуя. Гастон, тут же забыв жену, шагнул вперед, отвесил королеве великолепный поклон и поцеловал ей руку. Анна, улыбаясь, смотрела на него. Из-за этого человека потоками лилась кровь. Такие люди, как Монморанси, погибли на плахе в результате его хвастовства и предательства. Сама она дважды поверила ему и дважды была предана. Он покинул даже собственную мать.
– Добро пожаловать, монсеньер, – сказала Анна по-французски. И затем, глядя прямо в его улыбающиеся глаза, добавила одно слово по-испански: – Perfidio![1]
Повернувшись к нему спиной, она вышла из комнаты.
При Дворе царил ужас, порожденный страхом перед Первым министром короля. Тюрьма и смерть достались в удел лицам самой высшей знати, виновной в интригах против кардинала. Казалось, впрочем, что переполох, только что случившийся в государстве, совершенно не коснулся королевы. Если король не приказывал жене сопровождать его в военных кампаниях или выездах на охоту, она проводила большую часть времени за городом в маленьком шато в Сен-Жермен де Пре. Что касается всего прочего, то Анна держала свой маленький Двор в Лувре, посещала монастырь Вал-де-Грейс чаще прежнего и не высказывала никаких протестов в связи с открытым увлечением мужа новой фрейлиной мадемуазель де Хотфор.
Сначала никто в это не верил. Даже Анна искала другие объяснения неожиданным визитам Людовика в ее апартаменты, его длительному пребыванию среди смущенных женщин, которое порой продолжалось более часа. В течение визита он редко произносил хотя бы слово, только сидел, уставясь на прекрасную де Хотфор, которая краснела и пряталась в угол, стараясь не поднимать глаз, чтобы не встретить безмолвный навязчивый взгляд, ни на секунду не оставлявший ее лица.