Читать интересную книгу Улыбка и слезы Палечка - Франтишек Кубка

Бланка лежала с открытыми глазами и стонала. Боли не прекращались. Она велела позвать Яна. Попросила его, чтоб он держал ее за руку. Рука ее была в огне.

— Ноги болят, Ян, — захныкала она, как ребенок.

Ян развернул простыню. У Бланки опухли ноги. Тут Ян задрожал, начал гладить ей руку и лоб, стал просить, чтоб она его ради бога простила, потому что ничего бы этого не было, не будь его, который все это вызвал.

— Ты, Ян? — улыбнулась Бланка робкой и искаженной от боли улыбкой. — Ты? Ты даже не знаешь, как я тебя люблю!

И поцеловала его в губы горячими, воспаленными, потрескавшимися губами.

Потом легла навзничь и уснула. Глубоким сном. Не шевелилась, не вскрикивала. Даже лицо ее оставалось неподвижным. Только лоб покрыла бледность и вокруг рта появилась глубокая тень. Так она лежала больше часа. В горницу входила мать, приходил Боржек. Ян сидел у Бланчиной постели и смотрел на спящую. Повитуха у окна проснулась, сняла нагар со свечи. И опять села.

Бланка пошевелилась. Высвободила правую руку из простынь и стала что-то искать.

— Пить хочешь? — спросила пани Кунгута.

Бланка не ответила. Рука ее продолжала что-то искать. Ян вложил в ее руку свою. Бланчина ладонь была покрыта холодным потом. Но сжала Яновы пальцы. На Бланчином лице появилась блаженная улыбка.

И с этой улыбкой она умерла…

Бланка из Рижмберка была погребена, согласно ее желанию, в замке Страж, рядом с паном Яном Палечком. Ее опустили в могилу у белой стены часовни святого Иоанна Крестителя. Провожающих было немного. У могилы стояли пан Богуслав из Рижмберка, пани Кунгута, Боржек, Ян и вся челядь Стража — мужчины и женщины.

Все, кроме пана Богуслава, были в слезах. Заунывно звонил колокол, и кдыньский священник старый отец Йошт не произнес погребальной речи, ограничившись соответствующими молитвами… Опять, как тогда, во время похорон рыцаря Палечка, ветер доносил из раменья торжественный шум, и вся земля благоухала августом и хлебом.

Хозяин Рижмберка привез с собой в Страж своего писца. После похорон он вызвал в отцовскую залу пани Кунгуту, Боржека и Яна. Были составлены документы. В одном пан Боржек Боржецкий из Врбиц уступал все свое имущество пану Богуславу из Рижмберка. В другом пан Ян Палечек из Стража отдавал свой замок и принадлежащие к нему земли пану Боржеку Боржецкому. Первый документ подписали Боржек и Богуслав, с приложением печати. Другой — Ян и Боржек. Подписала его также и мать Яна, пани Кунгута Боржецкая, в подтверждение того, что она получает и принимает в качестве своего вдовьего надела приют и кров в замке Страж — на дожитие.

Уходя, рижмберкский писарь низко кланялся здешним дворянам. Пан из Рижмберка никому даже руки не протянул. Уехал на своей повозке в грозу, которая разразилась над окрестностью. Неподалеку, возле самого замка, гром ударил в яблоню. На мгновенье запахло серой. Полузасыпанная Бланчина могила наполнилась дождевой водой.

На другой день Ян пришел на могилу. Глыбы земли были мокры, и на сапоги его налипла тяжелая глина. Возле могилы лежали две большие доски, на которых накануне стоял гроб, прежде чем его опустили в землю.

Как печален, как несправедлив мир!

Ян смотрел на мокрые желтые глыбы и думал. Но так ничего и не придумал, не выжал из глаз ни слезы; на сердце его лежал камень, и тело было грузное, словно вросло в землю. Он хотел бы сам стать глиной, глыбой земли, камнем и остаться здесь, близ того, что любил. На земле или под землей. Потом у него подкосились ноги. Он упал на колени и долго стоял так. Но не молился.

Встав, почувствовал боль в колене. Она осталась еще с того страшного дня, когда он там, на дворе, гнался за розовым поросенком.

Поглядел еще раз на Бланчину могилу. Подняв глаза, увидал простирающийся за этой могилой край, который он и та, что лежит теперь в ней, так любили. Луга, зеленые рощи, леса, раменье, горы. Высоко над лугом повис в воздухе коршун. Крылья его шевелились на ветру. И Ян опять услыхал шелест, торжественный шум раменья.

Среди полей и лугов вилась желтая дорога. По ней он когда-то поехал странствовать по свету.

— Прощай, Бланка! — вслух сказал он.

И медленно ушел.

И в тот же день простился с матерью, с Боржеком, с замком. Уехал без провожатых. Скиталец Палечек…

И видели после этого многие города, крепости, замки и деревни молодого человека в рыцарской одежде, но без оружия, разрешающего мудрым словом своим споры между бедными и богатыми, поющего в замках об итальянской земле, о веселых епископах, рассказывающего о городе Таборе и о горах, где полегли крестоносные войска. Этот молодой человек, у которого, как ни удивительно, один глаз голубой, а другой карий, укрощал взглядом гнев, заставляя поссорившихся вложить мечи обратно в ножны и обняться. Часто находил он потерянные вещи, кинув только один взгляд по сторонам, обнаруживал вора, смешавшегося с толпой честных людей, ловил грабителя одним мановением руки, веселил печальных и утешал скорбящих, выхаживал заразных больных, сам оставаясь здравым и невредимым, посрамлял лжецов и помогал правде выступить на свет божий, являясь званый и незваный там, где была нужда в его помощи. Тонул ли кто, начинался ли где пожар, нападала ли на кого хворь, приставало ли к кому репейником горе, — всюду там был он и всюду оказывал помощь.

Сначала никто не подозревал, что этот молодой человек — рыцарь. Никто не знал его крестного имени. Известно было только, что его называют Палечком. Люди смеялись над этим именем и радовались ему, смеялись над его песнями, его проделками с птицами и зверьем, смеялись над его глазами, но сам Палечек никогда не улыбался. Он говорил, что зарыл свою улыбку в землю. Там, у подножья горы, лежит улыбка его под зеленым дерном. Он родился с ней, но умрет без нее. Улыбка его умерла раньше него. Он должен еще жить, еще немножко побродить по свету, но смеяться он больше уже никогда не будет. Разучился…

Молодой скиталец в рыцарской одежде появлялся во всех подгорных городах — в Тахове и в Жатце, в Клатовых и Страконицах, в Писеке и Домажлицах. Здесь и выяснилось, что это рыцарь Палечек, ученый муж, решивший стать народным шутом, утешителем скорбей человеческих, который несет людям радость, им самим утраченную.

Шел слух, что он учился в Италии, что там тоже дивились его речам и волшебным чарам. Движениями рук и глаз повелевал он птицам небесным, подобно святому Франциску Ассизскому. И четвероногие звери тоже его слушались. Неизвестно только, чей он сторонник: Рима или чаши? Многие пробовали его выспросить, но он отвечал всегда так, что в тайну его веры невозможно было проникнуть.

В Писеке Палечка встретил человек, видевший его на обратном пути из Италии, в Таборе, городе, до недавнего времени оказывавшим сопротивление самому пану Иржику. Этот человек, по просьбе Палечка, рассказал ему о некоем брадобрее, проживающем в Таборе, а перед этим странствовавшем с паном Палечком по свету. Выходит, Палечек близок к таборитам? Но на вопрос о том, почему он не одет в Прагу, в университет, чтобы стать бакалавром, а то и магистром, он отвечал, что магистры в Праге, конечно, люди почтенные, но наука не имеет отношения ни к однопричастным, ни к подобоям, и спор между номинализмом и реализмом давно решен не в пользу Праги[104]. Это было понятно лишь немногим, но всеобщее мнение было таково, что Ян Палечек не сочувствует магистрам-подобоям, а может, чего доброго, не верит и в загробную жизнь.

Удивительно было и то, что такой молодой человек так прекрасно говорит по-латыни. Да что там! Этот молодой рыцарь, шут и паяц, знает даже латинских поэтов, и когда ему в Страконицах сказали, что Вергилий — опасный колдун, имевший сношения с дьяволом и отважившийся посещать потусторонний мир, он ответил, что в Италии этих злых дьяволов лезет теперь из-под земли великое множество, и скоро ими будет полна вся страна, и они так прекрасны в своей мраморной белизне, без оружия и одежды, что люди не могут налюбоваться их прелестью. И придет время — у нас тоже будут им поклоняться. Слова эти были расценены как сущая ересь. Но рыцарь Ян только рукой махнул и сказал что-то такое насчет солнца, которое взойдет, даже если петух не закукарекает.

От одного подгорного города до другого пробирался мудрый шут Ян к Праге. Его видели в гордой Пльзни и воинственном Раковнике, в Лоунах, в Сланом и Бероуне. А потом вдруг в Хебе, где он держал речь к изумленным горожанам о славе Иржика и лицемерии монаха Капистрана, — как раз в те дни, когда минорит со своими двенадцатью учениками покинул этот город, который всегда жил своим умом и говорил «нет» всякий раз, как чешский король вымолвит «да». И речь свою он окончил восхвалением архиепископа Яна Рокицаны, о котором говорил как о светиле церковном, чьей пламенной любви к правде удивляются наивернейшие прелаты в далекой Италии и даже сам епископ сиенский Эней Сильвий.