Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Все это станет известно Тихомирову еще не скоро. Что-то расскажет в Париже самоуверенный искатель приключений Рачковский, что-то — перепуганный отставной штабс-ка­питан артиллерии Дегаев, омерзительный в своей откровен­ности. О чем-то он не узнает никогда.

Но кто же произнес чуть слышно: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело»? Кто? Он попытается вспомнить — да-да, вот сейчас. Сейчас он вспомнит.

Не вспомнилось. Хорошо, после. Непременно. Теперь так много дел.

В типографии на Николаевской был отпечатан пятый но­мер «Земли и Воли», оказавшийся последним. Там говори­лось: «Правительство объявляет себя в опасности, объявляет открытую войну уже не одним революционерам, а всей Рос­сии. Мы знаем — много отдельных личностей из нашей среды погибнет. Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны.»

Тут уже «деревенщики» запротестовали вовсю. А громче других — Плеханов, Аптекман, Попов, Перовская. Тогда разгневанный «террорист-политик» Морозов рубанул спле­ча: поскольку, мол, разрыв неизбежен, то лучше окончить его как можно скорее, чтобы развязать руки другой фракции для практической работы.

Тигрыч поддержал его. Его давно удручала путаная публи­цистика «Земли и Воли». Да, теперь он тоже был за террор, который, однако, нравился ему, как первые революционные стычки, как передовые аванпостные бои. И только. А даль­ше — время покажет. Морозову же террор виделся новой фор­мой революции; и ей следует отдавать все силы кружка. Крав- чинский держался мнения, что террор — лучшее средство вынудить к уступкам.

Сам Дворник не любил теории. Он был человеком чутья. И за террор стоял, потому что чувствовал: ничто другое — рево­люционное — сейчас невозможно. А без революционного жить он уже не мог.

Михайлов дольше всех не хотел разделяться; ему очень хотелось сберечь название «фирмы», которая приобрела из­вестность.

Увы, ничего не вышло. Тогда Дворник потребовал, чтобы название «Земля и Воля» было вовсе уничтожено: пусть не достается никому. А уж дело разделившихся групп приду­мать что-нибудь новое.

Разделяться решили в Тамбове.

Сперва плавали по Цне, выискивая в городских предмес­тьях укромные береговые поляны. Смуглое, подрумяненное солнцем лицо Верочки Фигнер было совсем рядом, ее сморо­диновые глаза смотрели на Тигрыча в тревожном ожидании, а он толкал лодку вперед умелыми сильными гребками, чув­ствуя шумящей молодой кровью, всем естеством своим, как отзывается ее легкое, упрятанное в шелковые складки тело на каждое его движение. И если она отводила вдруг взгляд, то лишь для того, чтобы он — знал Лев, знал! — лучше разгля­дел ее нежную шею с маленькой родинкой, и шея с такой трогательной беззащитностью тянулась к небу из высокого белого воротничка. Речь ее и без того лилась, как музыка, а когда она запела, Морозов и вовсе позеленел от ревности (что- то у них было, кажется, еще в Цюрихе; уж очень влюбчив этот бегающий вприпрыжку юноша).

«Бурный поток, чаща лесов, голые скалы — вот мой при­ют.» — едва ли кто мог соперничать с Верой в исполнении этой песни. Разве что Липа Алексеева, отправившая в сумасшед­ший дом своего мужа, богатого помещика, когда-то своим груд­ным контральто растревожившая сердце начинающего ниги­листа Морозова. Казалось, Вера пела лишь для него, Тигрыча.

Они плыли дальше, шлепали весла, запахи теплой воды и свежей рыбы уносили в детство, а берега Цны, тем временем, заполнялись толпами гуляющих тамбовцев, привлеченных прекрасным голосом, который можно услышать, пожалуй, только в хорошем театре; горожане провожали лодки с этими странными чужими людьми, шли за ними вдоль розовой ве­череющей реки с сияющими от новых впечатлений глазами.

Но именно пение чуть было не погубило землевольцев. Потому что голос Фигнер подействовал не только на публи­ку, но и вызвал интерес у полиции: что за неведомо откуда взявшиеся люди, и что за артистка такая? На обратном пути филеры проследили их, и вечером в номера нагрянули: дес­кать, предъявите паспорта!

Ясное дело, паспорта у всех были подложные. Поутру при­шлось спешно выехать, оставив тамбовскую полицию зани­маться фальшивками. Не наигравшийся в индейские сар- баканы, отважный, точно испанский партизан-гверильяс, Николай Морозов задержался у гостиницы «Минеральные воды» и видел из засады, как здание окружают жандармы.

В Липецке уже не пели. Хотя тоже были и лодки, и катанья по озерцу с длинной гатью; в озерце стояла невероятно про­зрачная вода, в которой не плавало ни одной рыбешки. От поверхности исходил какой-то холодновато-хрустальный свет, за кормой растекались чистые безжизненные струи.

— Ведаете, кто запруду ладил? — хитровато сощурился худющий крестьянин, у которого брали лодки.

— И кто же? — протянул ему деньги Лев.

— Антихрист! Не по разуму человекам такую-то насыпь насыпать. Вот. Потому, стало быть, тут и мертвое все.

Тигрыч видел, как напряглись, посерели лица товарищей. Как они поежились — Дворник, Баранников-Савка с Ма­шей Оловенниковой, Квятковский, Миша Фроленко. Толь­ко Андрей Желябов, приглашенный на съезд как представи­тель южных бунтарей, желая развеять тягостную минуту, по­лез к старому приятелю со спором.

— На полдюжины водки, хочешь? — скалился Желябов, азартно закатывая рукава. — Пролетку подыму за заднюю ось. И с седоком, само собой. Спорим, Тихомиров?

Льву было не до споров. Ведь в Липецке «террористы» со­брались втайне от идейных противников, чтобы все обдумать перед тем, как дать бой «деревенщикам» на общем землеволь­ческом съезде в Воронеже 18 июня 1879 года. Но среди деся­ти «деревенщиков» были Соня, Верочка Фигнер, Плеханов, Попов. Собратья, с которыми не один пуд соли съел. Это мучило, лишало покоя.

Была еще какая-то Екатерина Сергеева. Говорили, при­лежная выученица старого якобинца-ловеласа Зайчневско- го, призывавшего во-о-он еще когда — в 1862-м — «в топо­ры». Не потому ли и сама сия барышня состоит в кружке «Свобода или смерть»? Мороз по коже! И кто ж ее привел? Конечно, Маша Оловенникова. Закадычные подруги, по Орлу еще. Но почему тогда — Маша с нами, а та — в «дере­венщиках»? Нет, женщины непременно все запутают.

«Мертвое все, мертвое.», — засело в голове у Тигрыча. Вокруг озера — ни души. Никто не купался, никто не сидел с удочкой. И только они, избравшие террор, тихо плыли по прозрачной, с железным отливом воде, в которой не было никакой жизни.

Плыли. Обсуждали проект Михайлова и Тихомирова — проект боевой группы. Желябов ликовал: теперь он будет дей­ствовать в столице! Тут же, на мертвой глади, выбрали редак­торов печатного органа будущей организации — Тихомиро­ва и Морозова. В состав распорядительной комиссии Ис­полнительного Комитета также вошли Лев, Дворник и Саша Квятковский.

В последний день говорили о Государе. Сладковато кру­жилась голова: надо же, они решают судьбу всемогущего русского Царя!

— Да, Александр II в начале жизни совершил два хороших поступка, — поднял руку Михайлов. — Первое — отменил крепостничество. Второе — судебные реформы.

— Маловато что-то, — хмыкнул Желябов, крестьянин по рождению. — Задать копоти!

— Я и хочу спросить: должно ли ему простить за это все то зло, которое он совершил и еще совершит?

Все закричали «Нет!». И Тигрыч кричал «Нет!». И кричал очень громко.

Спустя несколько лет он вдруг потрясенно поймет: террор — мертвое дело, создавшее силу из бессилия. И тут же вспом­нит странное озеро. И кристальную бездну под днищем — безмолвно-жутковатую, из ясной толщи которой не подня­лось ни одного живого пузырька. Антихристово место, где даже эхо не отзывалось на грозное: «Нет! Не прощаем!»

А в Воронеже собрались уже все вместе. И тогда веселый Желябов кинулся к подкатывающему экипажу, на котором восседал мещанин в синей суконной свитке, схватил за ось и приподнял; при этом остановил заржавшую лошадь, бе­жавшую размеренной рысью. Мещанин был близок к обмо­року. Колесо вертелось в воздухе, лошадь смешно и беспо­мощно двигала копытами.

— Так и Россию мы вздыбим, — выдавил побагровевший Желябов. — И ничего они с нами не сделают. Будут крутить­ся, как это колесо, да все зазря.

Грянули аплодисменты. Обычно сдержанная Перовская не жалела своих ладошек. Тигрыч отметил, как оживилось ее лобастое личико, в глазах вспыхнул знакомый синий пла­мень; она, не отрываясь, смотрела на Желябова. И тот это почувствовал. Он знал женщин. И не только насурмленных лореток Капу с Антуанеттой, обитательниц керченской Мил­лионной. Говорили, что в него без памяти влюбилась дочь какого-то богатея-сахарозаводчика, они обвенчались, потом он бросил жену с ребенком — конечно, во имя революции.

— Проспорил? Проспорил, Тигрыч! — Андрей, хищно зыр­кнув на Соню, вынул из пакета шесть бутылок водки. Изящ­ными движениями любимца публики стал раздавать горь­кую обрадованным извозчикам.