состоянии. Она еще не договорила, но он уже понял, о чем она.
– Я знаю про ритуал.
– Откуда?..
– Неважно! – оборвала она. – Из-за этого ритуала умер Сергей Степанович, а ты дал на это добро. Правда, Макс?
– Правда, – не стал отпираться он. Бесполезно. Он еще не осознал полностью последствий своей ошибки – замалчивания, а в груди уже будто расползалась черная дыра, в которой тонули все мечты, надежды.
– Правда… – то ли всхлипнула, то ли вздохнула Марина, опустив голову и завесившись волосами. – Господи… Макс…
– У меня не было другого выхода. Я… – он осекся, поняв, что оправдания лишь увеличат эту стремительно расширяющуюся между ними пропасть.
– Другой выход всегда есть, Максим! – воскликнула она, впервые назвав его полным именем. – Не всегда желаемое можно получить вот… так!
Он не совсем понял, к чему относилась ее последняя фраза. Марина тогда умирала. У него действительно не было другого выхода! Не было времени на то, чтобы искать возможности, когда сами врачи поставили, как на красное, все усилия, но выпало черное.
– Значит, остальное тоже правда… – еле слышно пробормотала она, и ее глаза наполнились слезами.
– Марина…
– Не подходи ко мне! – закричала она. – Уходи! Не навещай меня больше. Я сама справлюсь!
Она вскинула голову и посмотрела ему в лицо.
Может, Макс бы и попытался объясниться с ней, как-то оправдаться, но он больше не увидел в ее заледеневших до морозной синевы глазах любви. Впервые Марина смотрела на него так холодно: без эмоций, отчужденно, с презрением, словно Снежная Королева, в груди которой вместо сердца оказалась остроугольная ледышка.
– Хорошо, – покладисто ответил он отчего-то шепотом. – Я уйду. Только попрошу Лиду приехать, чтобы помочь тебе.
– Не надо, – усмехнулась Марина. – Уже все хорошо.
С этими словами она снова развернулась к окну. Макс потоптался, глядя на ее затылок, на расправленные худенькие плечи, а затем тихонько вышел.
Как он спустился, как вышел наружу – не помнил. Очнулся уже на улице, когда холодный ветер отвесил пощечину. Макс с недоумением посмотрел на зажатый в руке пакет с тяжелыми книгами, которые хотел оставить Марине. Вытащил из кармана шерстяную шапку, но, передумав, спрятал обратно. Мысли его заморозились, рассыпались ледяной крошкой, в голове гудело от пустоты. А в груди, наоборот, образовалась болезненная тяжесть. Только ноги машинально несли его обратно к метро – спотыкаясь и увязая в сугробах.
Глава 15
Она зачем-то задернула шторы, будто пригашенный вьюгой дневной свет мог нарушить ее уединение. В потемках Люсинда присела на диван и положила на колени фотографию. Разглядеть, конечно, она ничего не могла, но понадеялась, что в интимных сумерках воспоминания вспыхнут ярче.
Ей захотелось вновь, перед тем как раскрыть перед коллегами баул с личными секретами, пережить нежность поцелуя Славы, тепло его ладони на талии, распирающий грудь восторг, когда он закружил ее в танце на поселковой ярмарке. Но вместо музыки и смеха тишину нарушил знакомый голос, хлестнувший резко, с превосходством:
– Явилась…
8 лет назад
Отец мерил сердитыми шагами кабинет, и вся его поза – заложенные за спину руки, расправленные плечи, надменно вздернутый подбородок – выражала высшую степень гнева. Люсинда знала, что за этим последует: отец остановится, развернется на каблуках и, побагровев от ярости, заорет так, что затрясутся стены. Она прислонилась плечом к дубовой двери и приготовилась к разносу. Но отец, удивительно, не заорал. Он рухнул в кожаное кресло и тихо, удивительно тихо, вопросил:
– Ты хоть понимаешь, что натворила?
Люсинда, не меняя позы, которая должна была выражать беспечность, слегка кивнула и даже выдавила усмешку.
– Улыбаешься! Еще и улыбаешься?! – заорал Гвоздовский и швырнул об пол дорогой письменный набор. Люсинда невольно вздрогнула и втянула шею в плечи. На какое-то мгновение ей подумалось, что следующий предмет прилетит в дверь. Но отец, сотрясаясь от бессильного гнева, сжал пальцы в кулаки и медленно разжал. Это невольное движение он повторил несколько раз, и Люсинде, как бы ей ни хотелось казаться невозмутимой, стало не по себе.
– Этот… щенок… Нежилец.
– Не смей угрожать! – завелась уже она. Люсинда подскочила к столу и смела на пол пепельницу, которой отец никогда не пользовался, потому что не курил. Напускное безразличие не продержалось и пары минут.
– Сожженного автосервиса тебе мало?! Да, мало? Это так подло, так… Так…
Она даже не смогла подобрать слово.
– По-бандитски, – подсказал отец. – Похоже на разборки между мелкими сошками. Ты это хотела сказать? Так вот, с людьми нужно разговаривать на их же языке.
– Слава не из таких! Он образованный, культурный и…
– Это сообщение не для него, а для тебя, – подсказал отец. – Это ты другого языка не понимаешь! Благодари свою сообразительность за то, что быстро смекнула, примчалась и твоему «капризу» не переломали ноги.
– Какой же ты… – отшатнулась Люсинда, качая головой.
– Ты опозорила и меня, и своего жениха – сына очень уважаемого человека! Это надо же додуматься – не явиться на собственную свадьбу!
Отец говорил по-прежнему вполголоса, но еле сдерживаемую ярость выдавали побагровевшие щеки и дрожащий подбородок. Если бы не страх за Славу, Люсинда испытала бы удовлетворение, оттого что ей наконец-то удалось досадить могущественному Гвоздовскому.
– Завтра… – прохрипел он так, будто ему не хватало воздуха. – Завтра ты улетишь в Лондон.
– С глаз долой, из сердца вон? – не сдержалась она. Другого не стоило и ожидать. – Я не поеду.
– Ты… Ты что, серьезно не понимаешь? – опешил отец. – Реально не понимаешь масштаба того, что наворотила? Ты… Ты! Оскорбила! Ахметовых! Такого позора они не простят ни мне, ни тебе, ни твоим внукам! Совсем не думала о последствиях, когда прыгала в койку к этому беспородному псу? Думаешь, Ахметовы твой выверт забудут и после того, как я подарил им акции, земли и отказался в их пользу от значительной доли в рыбной отрасли? Они и твоим правнукам эту выходку припомнят!
– А меня ты спрашивал, хочу ли я замуж? Тем более за туповатого и пошлого наследничка Ахметовых?!
– Ты с детства за него сосватана!
– С детства! С де-етства! – дрожавшим от негодования голосом передразнила она. – О чем ты думал, когда решил продать родную дочь этим горным дикарям, у которых чуть что – кровная месть?! За что?! За что ты так меня ненавидишь, папа?.. – она уже не кричала, а шептала, не замечая катившихся по щекам слез. – За смерть мамы?.. Лучше бы умерла я, а не она, так ведь?
Показалось ли ей или нет, но лицо Гвоздовского будто исказила судорога, и на мгновение в его холодных глазах мелькнуло что-то, похожее на боль.