Читать интересную книгу Серая мышь - Николай Омельченко

— Что это, папа?

Я взглянул на большую куклу, одетую в полосатую одежду узника, на лежавшие рядом две куклы в масках, взял из рук Джеммы инструкцию, стал читать. И тут меня снова прошибло потом — игра называлась «Пытка», предназначалась она для детей от девяти до тринадцати лет, выпустила игру компания «Аурора продактс корпорейшн»; в инструкции говорилось: «Все виды пыток. Восемь серий. Детали каждой серии подходят друг к другу. Комбинируйте! Создавайте свои собственные пытки!» Как наглядное пособие было приложено несколько иллюстраций, на которых куклы в масках сжимают железным обручем голову узника, загоняют ему под ногти иголки, раскаленным железом прижигают кожу.

Дети непонимающе смотрели на меня.

— Если бы это было не в самолете, а в поезде, я бы вышвырнул вашу игру в окно, — сказал я.

— Зачем? Это что-то захватывающее, — возразила Джемма.

— Замечательная игра, — не по-детски печально усмехнулся Тарас, — ты, сестренка, будешь пытать свои жертвы, а потом я их буду расстреливать. Идет?

Джемма молчала. А я думал: «Случайно ли дал Петро эти игрушки моим детям или же умышленно, чтобы уязвить меня и напомнить о прошлом? Что ж, все в нашей жизни закономерно — рядом с добром „Диснейленда“ уживается фирма, проповедующая зло».

23

Люто встретил меня в курене Петро Стах, схватился за пистолет.

— Застрелю, как собаку, сам лично застрелю!

Я ждал упреков, допроса, но не такого гнева; и хотя отлично знал причину его, все же спокойно спросил:

— Это за что же я попал в такую немилость к пану Стаху?

— За то, что причинил нам больше вреда, чем пользы. Зачем ты без разрешения распустил лагерь?

— Чтобы партизаны всех нас не перебили, чтобы наша молодежь осталась жить и продолжала бороться за свободу Украины в тылу врага, в подполье. И подготовил ее к этой борьбе не ты, Петро Стах, а я, политический воспитатель и комендант, Улас Курчак!

Стоявший за спиной у Стаха Юрко одобряюще подмигнул мне: мол, правильно говоришь, не давай себя в обиду. Слова мои охладили лють Стаха.

— За такое тебя не помиловал бы и пан куренной, — продолжал он не без злобы. — Надо было организовать отпор из уже обученных хлопцев. Оружие было, гранаты были и пятьсот хлопцев!

Стах опять начал лютеть, а я по-прежнему спокойно заметил:

— И все пятьсот там бы и легли. Краса и надежда нации. Нас не станет, а они продолжат борьбу, воспитанные на примере нашего героизма.

Я говорил велеречиво, как Вапнярский, и это действовало на Стаха; ему казалось, что здесь присутствует сам куренной, хотя он, как мне сказали, был ранен в бою с ковпаковцами и отлеживался где-то в селе. От нашего куреня осталась только третья часть, и командовал ею Петро Стах. Уцелевшим боевикам будто передалась извечная лють начальника СБ; полуголодные, завшивленные, обмороженные, они налетали на всех, кто казался им хоть мало-мальски врагом. В ту зиму особенно бушевали вьюги; под стать им лютовала и УПА — метели не успевали заметать трупы, которые теперь уже никто не хоронил.

Однажды мы взяли в плен двух советских парашютистов. Один умер, не выдержав пыток, но так и не выдал цели задания; второй все рассказал и просил лишь об одном — чтобы его больше не мучили, пристрелили. Но просто застрелить Петро Стах не мог; парня раздели догола, связали руки, сделали петлю на ногах, затем его подвесили на вертел над костром и жарили на слабом огне… Он долго тлел и все никак не мог умереть…

В те дни Юрко рассказал мне, как он устроил в обоз с отступающими немцами Галю с Тарасом и своего отца с матерью; обошлось это ему, по его словам, в несколько тысяч немецких марок да в полмешка сала, которые он сунул обозным и охране. Документы у наших были в порядке — оставленный в живых в отряде немец оказался действительно незаменимым человеком; Стах берег его пуще своих, надеясь, что тот ему еще пригодится. Ко мне же Петро проникался все большей неприязнью. Однажды подвыпивший Юрко посоветовал мне:

— Уходить тебе надо из отряда, Улас, Петро хочет тебя пришить, ищет лишь случай. Открыто он этого не сделает, боится Вапнярского. Но кокнуть тебя наши могут в первом же бою.

Я уже и сам видел, что на меня в отряде косятся, и понимал — это дело рук Стаха.

— Куда же мне бежать? — горько усмехнулся я.

— А ты подумай, не на одном нашем отряде свет клином сошелся.

На следующий день Юрко позвал меня из землянки и, оглядевшись, сказал:

— Стах посылает меня на связь с дивизией «СС-Галичина», приказал, чтобы я и тебя взял с собой. Ну и намекнул: лучше будет, если Курчак назад не вернется, погибнет где-нибудь по дороге. Я ответил, что все понял.

Долог и утомителен показался мне путь к той дивизии; сквозь зимнюю вьюгу и морозы мы шли на лыжах по лесам, где в такую пору нога человеческая не ступала. Как-то под вечер, когда мы устраивались на ночевку, нас окружила группа людей в эсэсовской форме. Я подумал было, что это немцы, тем более, что и окрики звучали по-немецки, но потом, когда мы подняли руки, с нами заговорили по-украински. Мы назвали себя. Нас обыскивали, и я, уже поняв, что перед нами вояки дивизии «СС-Галичина», все еще не мог поверить: они носили эсэсовскую форму, а Вапнярский убеждал меня, что буквы «СС» вовсе не обозначают принадлежность к эсэсовцам этой украинской дивизии, а расшифровываются, как «Сечевые стрельцы». Но тогда мне было не до раздумий; вояки повели нас в свой полк, в сотню, запомнился даже их номер — тринадцатая сотня двадцать девятого полка, С какой целью мы явились в эту дивизию, которая потом называлась по-разному: и 14 пехотная дивизия войск СС, и первая украинская дивизия «Галичина», — я не помню. Юрко привез какой-то пакет от УПА, но меня его содержание уже не очень-то интересовало, — в тот же день я встретил там своего старого приятеля по Варшавскому университету Василя Сулиму, того самого, что когда-то привел меня на тайную сходку националистов и познакомил с паном Бошиком. Теперь Василь был одним из старшин дивизии. Мы обнялись с ним, как старые друзья и единомышленники, стали вспоминать студенческие годы, казавшиеся нам такими счастливыми, вспомнили и пана Бошика: Сулима спросил, не пришлось ли мне его встречать.

— Встречал, и довольно часто, — ответил я. — А последние годы все время были рядом, только недавно расстались: пан Вапнярский ранен.

— Как, Вапнярский — это и есть тот Бощик? — изумился Сулима. — Никогда бы не поверил! Он был такой интеллигент, такой оратор! А про Вапнярского совсем иная слава!

— Какая же? — насторожился я.

— Как про талантливого и беспощадного к врагу командира, — уклончиво ответил Василь и огляделся. — Слава о нем далеко пошла, даже командование нашей дивизии не раз ставило его нам в пример. — Говорил об этом Василь Сулима восторженно, как в те далекие студенческие годы, словно был он по-прежнему молодым парнем, которого не коснулись жестокости войны; Сулима не восхищался Вапнярским, скорее, даже сдержанно осуждал его подвиг. Восторгаясь Бошиком в прошлом, он был разочарован нынешним куренным Вапнярским. Тон старшины Сулимы навел между нами тот небольшой мостик доверительности, когда можно поведать друг другу то, что не всегда осмелишься в разговорах с другими. Тут я и рассказал ему о своей бесславной концовке в курене, а он со временем поведал мне историю дивизии «СС-Галичина», именовавшейся тогда первой украинской дивизией. Но вначале следовало решить мою судьбу. Сулима пошел к своему начальству, отрекомендовал меня как одного из яростнейших противников большевизма, друга Вапнярского, не поладившего после его ранения с новым командиром. Думаю, не последнюю роль в том, что меня оставили в дивизии, сыграло мое знание языков, в таких толмачах тут нуждались, особенно теперь, когда никто не знал, по каким странам будет мотать дивизию ветер войны. Наступали самые черные и бесславные дни, свидетелем которых мне довелось быть.

— Мы с тобой еще совсем недавно верили в то, что станем великими художниками, мечтали о высоких материях, а что из этого вышло? — как-то признался Сулима. — Ну, у меня все понятно: призвали. А ты ведь был цивильным, учительствовал. Как же случилось, что ты свое призвание променял на какое-то дерьмо?

— Так сложилась жизнь, сам не знаю, как все это произошло. Я в этом еще не разобрался. Знаю только одно: ни себе, ни своему народу плохого я не желал.

Я ничего не утаил от него. Думаю, мы стали бы с ним друзьями на всю жизнь, останься он в живых. Василь, один из немногих в дивизии, несмотря на свой старшинский чин, был человеком образованным, думающим и трезво смотревшим на происходящее. О себе он рассказывал:

— Все свое старание я прилагал к тому, чтобы уйти от войны. Когда в Варшаву пришли немцы, я уехал в Холмский округ, там моя тетка была замужем за поляком, тоже художником, но он оказался ярым польским националистом и коллаборационистом. В куске хлеба они не отказали, а мне больше ничего и не было нужно, до смерти хотелось писать — я привез с собой только смену белья да краски. Природа Холмщины достойна кисти художника. За то счастливое время я написал несколько хороших пейзажей. А потом началась резня: украинцы пошли против поляков, поляки — против украинцев. Только теперь я понял, что все это устраивали немцы: им была выгодна такая политика, ни тех, ни других им не было жалко, а взаимное уничтожение отвлекало славян от борьбы с немцами, поэтому они постоянно разжигали межнациональную вражду… Лишь в мою бытность в Холмском округе поляки уничтожили несколько десятков местечек и сел с украинским населением. Кое-кто поглядывал искоса и на меня. Тетка и ее муж помогли мне переехать на Львовщину; так было лучше и для меня, и для них. Некоторое время удалось пересидеть там спокойно, а потом началась всеобщая вербовка в дивизию «СС-Галичина», каждый завербованный считался добровольцем, хотя все это было не так.