Читать интересную книгу Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий

– А Иван-то Фрязин двурушничает?

– Даже по-латыньски крестом собя знаменует.

– Гадина, – молвил великий князь, – и нашим и вашим, где больше дадут.

Выспросив все подробности, великий князь после некоторого раздумья сказал:

– Мыслю яз, что и царевна едет к нам не без папского наказу, не без лести ко мне. Хитра, вижу, в лести-то. Токмо ей неминуемо выбирать придется, которому престолу служить.

– Истинно, государь, – согласился дьяк Курицын, – заведет семью свою с тобой, так все в пользу общую будет, а папа сюды рук не дотянет. Живя же за тобой, не прогадает. Видать, она сама разуметь уже сие начинает.

– А ежели душа ее к латыньству лежит.

– И, государь, – возразил дьяк, – у таких девок так бывает: кто ее взял, в его веру и пойдет, токмо бы власть да жить бы всласть.

Постучав, вошел дворецкий и молвил:

– Прости, государь. Вестник тайно из Новагорода при-гнал.

– Кто?

– Афанасий Братилов, златокузнец от Федорова Ручья. Вести для тобя есть, баит, спешные. Тут он, в сенцах. Впущать к тобе?

– Веди сюды.

Снова предстал перед государем давний знакомец его Афанасий, худощавый и жилистый мужик с суровым лицом. Истово перекрестясь на иконы, поклонился он великому князю и сказал:

– Будь здрав, государь. Челом тобе бью вестьми тайными…

– Сказывай, Афанасий, – приветливо молвил Иван Васильевич, – сказывай…

– Октября двадцать пятого, государь, накануне великомученика Димитрия Солунского, – начал Братилов, – приехала с караваном своим к Новугороду невеста твоя, чаревна гречкой земли, со владыкой латыньским, Антоном звать. Владыка же в одеянии червленом, и куколь на нем червленый, и перстатки червленые на руках, якобы руки его в крови. А перед ним несут большое распятие, из серебра литое, позлащенное сверху. Новгород встретил их честью великой, и дары давали великие владыка наш Феофил, господа и все люди новгородские и царевне и легату папскому.

– А в народе-то что баили? – спросил великий князь.

– Смятение, государь, в народе-то. Особливо когда Антон-то никого из толмачей русских не принял, а захотел токмо мниха латыньского из черкви, которая на Немецком гостином дворе. После же пошли у владыки Феофила с Антоном и чаревной совещанья таимны, а из бояр были одни Борецкие.

Иван Васильевич сдвинул брови и перебил речь Афанасия:

– А пошто от сего смятение?

– По то, государь, что всем нам ведомо, отеч Феофил-то договор ранее писал с Казимиром, а Борецкие все за союз с латыньством и все против Москвы.

– Чего же народ страшится?

– Бают, чаревну-де опутают. А иные бают, может, чаревна-то с обманом за государя идет, дабы ересь Исидорову на Руси сеять.

– Когда же царевна отъезжает из Новагорода?

– Чаревна поспешает к одиннадчатому ноябрю, дабы до Филиппова заговенья на Москве быть. Я их на три дня опередил. Владыка наш Феофил на том пред чаревной настаивал. На Руси-де постом не венчают. Не успеет, так до самого Рожества в девках на Москве просидит.

– Ишь борзо время-то бежит, – слегка изменившимся голосом проговорил государь, – значит, через один-два дни она сюды будет.

– Да, государь, – подтвердил Афанасий Братилов.

Вдруг сжалось от боли сердце великого князя, и привиделся ему ранний рассвет, и Дарьюшка, прощаясь, стоит, а он, государь, на коленях, в ногах ее плачет.

Закружилась голова его, и бледность покрыла щеки.

– Идите, – говорит он спокойно, – позову после.

Все вышли, и, когда затворилась дверь, Иван Васильевич беспомощно пал головой на стол и беззвучно зарыдал. Как в сказке многоцветной и радостной, среди цветов, под пение птиц в весенних рощах, замелькали хороводами в душе его дни любви их с Дарьюшкой, все на миг осветившие радостью и тут же утонувшие в горести неизбывной. Чуть вот сверкают еще где-то осколки радуги, поет еще где-то в сердце ликующая песнь о счастье, и вновь – тьма, холод и пустота кругом.

– Дарьюшка, свет мой солнечный, – шепчет Иван Васильевич. – Душа моя чистая…

Превозмогает боль нестерпимую он и, шатаясь на ослабших ногах, медленно идет вдоль покоев к окну.

Глава 12

Рука Рима

На Ераста, на все гораздого, ноября десятого, разыгралась метелица. За окнами жарко натопленных горниц с утра до обеда сыпал сплошной крупный снег. Пред самым же обедом, будто кто оборвал – прояснилось сразу, и не летит более ни одной снежинки. Все тучи развеялись, и блестит на солнце под синим небом чистый, ослепительно белый снег.

Великий князь, разговаривая с дьяком Курицыным и дворецким Данилой Константиновичем, подошел к окну и загляделся на яркие сверкания среди наступившей тишины.

– Чаю, – сказал он, обернувшись к собеседникам, – царевна-то и фрязины ее николи погоды такой не видали.

– У них, государь, – заметил дьяк Курицын, – круглый год лето. Снежок иногда бывает, да попадает немного и тут же тает, грязь токмо разводит, а красоты такой зимней знать не знают.

– Зато морозов наших тоже не ведают, – молвил, усмехнувшись, великий князь.

– Обыкнут, – сухо заметил Данила Константинович, – фрязины все похваляются: рай-де у них, а сами на Русь, как мухи на мед, летят.

Но государь переменил разговор, перейдя сразу, как всегда, на главные свои мысли.

– Папа-то, – произнес он медленно, – на Ерусалим нас подмануть хочет, а нам Москва-то дороже Ерусалима. Да и султан ныне нам дороже папы рымского, ведь нам побить надобно и Орду татарскую, и короля Казимира.

– Истинно, государь, – сказал дворецкий, – нечего нам соль в чужую кашу сыпать, когда своя несолена.

– Верно, Данилушка, – весело блеснув глазами, молвил Иван Васильевич. – О сем и господа новгородская разумеет, недаром она к латыньству тянется.

– Да и Ватикан, государь, о сем ведает, – заметил Курицын, – тоже недаром и Бонумбре со владыкой Феофилом и с Борецкими в Новомгороде таимничает.

– Добре, добре разумеешь, – согласился великий князь, – свои меры принимай, Федор Василич. – Обратясь к дворецкому, он продолжал: – Ты же, Данила Костянтиныч, о встрече царевны думай, дабы ни в чем огрешек у нас не было. Все сие ведь на глазах всего света деяться будет. С государыней Марьей Ярославной и владыкой Филиппом думай да у Федора Василича спроси, когда надобно: знает он чужеземные обычаи.

– Разумею, государь. Яз и за нашими обычаями и за фряжскими давно приглядываю. О посольстве же рымском, о почете и корме с Федор Василичем и со Степан Тимофеичем вместе подумаем…

Великий князь, вдруг о чем-то спохватившись, воскликнул:

– Забыл совсем! Скажи, Федор Василич, дьяку Гусеву, пусть запишет наказ мой. Когда сводить законы почнет, то пусть укладывает их по гнездам. Собирает пусть в одно гнездо все сходные проступки и провинности и при кажном таком гнезде точно указывает соответственные наказания.

– Разумею, государь, – сказал Курицын и, достав небольшой свиток, перо и чернильницу, которые при себе всегда носил, продолжал: – Сей же часец запишу слова твои.

– Добре, – похвалил великий князь, – да запиши еще для себя уж. Ныне же завести лари для грамот всяких посольских. Для каждой земли отдельный. Один – для Орды, другой – для Казани, третий – для Менглы-Гирея, и дале по ларю: Литве, Рыму, султану турскому и прочим, которые потом будут. Пусть сие под твоим началом будет, пусть посольским приказом будет. Не забудь, дабы при каждом ларе список был, в котором обозначь, что в ларе сем есть.

– По крымским делам, государь, ларь уж заведен, – молвил Курицын, – по рымским тоже.

В дверь постучали. Дворецкий выскочил в сенцы и тотчас же вернулся с гонцом, которого сопровождал начальник княжой стражи.

– Будь здрав, государь, – помолясь, сказал гонец. – Вести от царевны.

– Сказывай, – молвил великий князь.

– Бояре твои Беззубцев да Шубин и дьяк Мамырев повестуют: «Будь здрав, государь, на многие лета. Утре, на Федора-студита, Бог даст, к вечеру в селе Мячкине будем. Тут заночуем, а с утра отъедем, дабы до литургии в стольный град поспеть. Токмо еще скажем, государь, не во гнев тобе: смущен народ-то распятием, что Антон пред царевной открыто возит по обычаю латыньскому. На все воля твоя, государь. Мы токмо упреждаем. Прости слуг своих, государь».

Великий князь, переглянувшись с дьяком Курицыным и дворецким, молвил:

– Ныне же после обеда думу созывайте у государыни с братией моей и со всеми боярами ближними и дьяками.

– И митрополита, государь, о сем спросить? – обратился к Ивану Васильевичу дворецкий.

– Ране на совете семейном подумаем. Дело тут не токмо церковное, – ответил государь и, обратясь к гонцу, спросил его: – Как путь-то? На колесах едете? Может, возки послать надобно? Ишь, снегу-то намело!

– Нет, государь, – ответил гонец, – снег-то уж тает. Может, и до самой Катерины на колесах ездить будем. Ныне же, государь, кони на полозьях-то еще не вывезут.