Читать интересную книгу Мир среди войны - Мигель де Унамуно

– Я же говорил – простой математический расчет… Спрос и предложение – великая сила! – говорил дон Хуан, самодовольно улыбаясь.

Он внимательно следил за ценообразованием, полагая, что его побуждают к этому его обязанности главы семейства. Цены на товары, продаваемые в розницу, возросли намного больше, чем оптовые, и повсюду можно было видеть перекупщиков и их неуступчивых клиентов. Семьи со скудным достатком, державшие куриц, берегли их как зеницу ока: яйца резко вздорожали. Трудовая деятельность прекратилась, и в вынужденном обходиться лишь собственными ресурсами городе происходило перераспределение богатств, в процессе которого бедняки, привыкшие себя ограничивать, эксплуатировали возросшие потребности богатых. Наживались и ростовщики, в чьих закромах оседали долгое время находившиеся в неприкосновенности драгоценные семейные реликвии.

Медленно, как во время лихорадки, еще не переросшей в горячечный бред, таяли силы города.

– Стыд и позор! – кричал дон Эпифанио, теряя терпение. – Пусть нападают, как в тридцать шестом, померяемся силами в рукопашной… Но погибать так бесславно!..

– Бесславно? – переспрашивала Рафаэла. – Терпя голод, без воздуха и света?…

– Армия продолжает победное шествие! – отвечал беженец, снова переходя на шутливый тон.

Десятого числа обстрел прекратился, а одиннадцатого уровень воды в реке резко поднялся.

Снося дымовые трубы и с корнем вырывая деревья, над городом пронесся ураган. Один из мостов рухнул, не выдержав напора воды. Люди суеверные были охвачены ужасом. Отчаявшимся горожанам казалось, что конец близок, и все вспоминали известное старое пророчество, согласно которому городу суждено было погибнуть в волнах. Дон Мигель, спокойно слушавший, как рвутся бомбы, теперь, при звуках грома, затыкал уши и прятался под кровать. Дону Хуану пришлось срочно перепрятывать свою муку – боялся, что ее подмочит. Врываясь в полуразрушенные дома, вода довершала ущерб, причиненный обстрелами; затопляя опустелые жилища, она подтачивала и обрушивала их стены; гниющие обломки плавали в воде. А над ними витал горячечный тифозный дух. Безжалостная земля пожирала мертвых.

Чтобы хоть немного приободрить тех, кто пал духом, по улицам расхаживали компании гитаристов, верша милосердное дело утешения скорбящих.

Главной заботой перед лицом разбушевавшейся стихии было спасти порох, запасы которого бережно хранились на сухом участке под одной из арок моста.

Когда вода пошла на убыль, кому-то пришла в голову мысль пускать по волнам бутылки с воткнутыми в горлышко белыми флажками, содержащие описание бедственного положения горожан, наподобие посланий, которые бросают в море оказавшиеся на безлюдном, отрезанном от мира островке жертвы кораблекрушения. Узнав об этом, дети пришли в восторг, вообразив себя Робинзонами, между тем как взрослые собирались запускать воздушные шары и подумывали, как бы устроить сигнальный телеграф.

В тот же день, когда начался прилив, было получено известие о последнем победном сражении, данном освободительной армией, о скором прибытии двадцатитысячного подкрепления под командованием маркиза дель Дуэро.

– Этот, по крайней мере, человек серьезный, – сказал дон Хуан, после договора в Аморебьете с недоверием относившийся к Серрано.

Новость взбодрила всех. Ее принес некий карабинер-энтузиаст, пробиравшийся ночью по каменистым горным тропам, пользуясь ненастьем, переодетый в крестьянское платье. Героя встречали празднично; все, что он ни говорил, тут же появлялось в газете; в его честь слагались песни; в его пользу была открыта подписка; на улицах продавались его фотографии. Воодушевив горожан, он пробудил в них стремление поклоняться героическому.

Люди ощущали недостаточность связи с внешним миром, им хотелось знать, что происходит в тех самых горах, на тех холмах, что безмятежно виднеются совсем неподалеку. Несколько моряков наладили сигнальный телеграф.

– Отвечают? – спросила Рафаэла у отца, как только тот вернулся домой после первого пробного испытания.

– Карлисты? Отвечают. Выставили на шесте окорок, буханку хлеба, бутыль вина и горшок с похлебкой.

– Вот и пальнули бы по этим шутникам хорошенько! – вмешалась донья Марикита.

– Ба! Да это они от чистого сердца… Хотят показать, что добра нам желают…

И это действительно было так: нередко патрульным в аванпостах подбрасывали письма, увещевавшие их сдаться; рядом со своим черным хлебом осажденные находили белый хлеб осаждающих.

Во время этого последнего затишья, длившегося двадцать дней, голод чувствовался как никогда остро. Дон Хуан, которому второй раз удалось скрыть от ревизии свою муку, исхитрялся печь белый хлеб, и дети ели его, бережно подбирая крошки, словно это было пирожное.

Видя, что обстрелы не возобновляются, люди стали ходить друг к другу в гости, выбираться на прогулки. Обменивались впечатлениями, старались понять масштабы бедствия; тревоги семейные, не выходившие за порог дома и заглушённые шумихой общественных событий, переплетаясь друг с другом, сливались в общую тревогу. Делясь своими скорбями, человек чувствовал, что ему становится легче, и все больше окрашивалась скорбью атмосфера этого маленького, со всех сторон ограниченного мирка. Женщины, смакуя, расписывали друг перед другом свои несчастья, подобно больному, который весь мир видит через призму своего недуга. Страхи смягчались, превращаясь в печаль и уныние; гнев сменялся нетерпением и деланным весельем; безразличие – оптимизмом.

Как-то Рафаэла поднялась в комнаты, где было когда-то их жилье, их старый очаг. Сердце у нее сжалось при виде замусоренных и пыльных комнат, разбитого и расколотого зеркального шкафа, шкафа, с которым были связаны для нее самые далекие детские воспоминания, первые впечатления, отложившиеся в самой глубине души. Послышалось мяуканье, и она увидела тощего как скелет кота, похожего на дух покинутого людьми дома. И, глядя на горы мусора, валявшегося там, где прежде царил безупречный порядок, она вспомнила о матери и, прислонившись к стене пустой комнаты, беззвучно расплакалась, в то время как кот пристально, неотрывно следил за каждым ее движением.

Зачем все это? К чему эти разрушения? Либералы, карлисты, республиканцы, монархисты, радикалы, консерваторы, прогрессисты… Свобода вероисповедания, католическое единство, всеобщее избирательное право… Дела человеческие! И они говорили, что защищают религию. Что вообще понимают под религией люди? Религия! Царство мира! Постоянное стремление превратить весь мир в единую семью! Когда она слушала службу в церкви или ходила в монастырь Сантьяго, чтобы излить там самые сокровенные свои мысли и чувства, – что ей было до всех этих людских дел, до тех, кто называл себя защитниками религии?

Утерев слезы, она спустилась в склад и тут же встретила дядюшку Мигеля.

– Здравствуй, здравствуй, племянница. Значит, теперь ты в доме хозяйка…

«Заметил ли он, что я плакала?» – подумала она.

Дон Мигель принялся с уморительными подробностями описывать заседания так называемого «баночного трибунала», который разбирал тяжбы из-за консервов, составлявших значительную часть продовольственного запаса.

– А уж какие там кипят страсти! «Эта сеньора не захотела уступить мне банку тунца в томате меньше, чем за двенадцать реалов, а на этикетке стоит – шесть…» Прелесть! Вот кончится война, и будем мы рассказывать, почему и как отстояли наш Бильбао… Завтра представление в театре, в честь прекрасного пола; пойдешь, а, Рафаэла?

– Но траур…

– Какой еще траур!.. Теперь не до трауров и церемоний.

Рафаэла пошла на праздник, куда стеклось множество народу. Почти весь город пришел сюда, чтобы каждый мог зарядиться частицей общего воодушевления. Звучали оркестры и хоры; был исполнен, на мотив хоты, гимн резервистов. И как отзывались в каждом сердце слова:

Все мы либералы,Все пошли в солдаты;Гордо восклицаем:Наше дело свято;Город защищаем,В бой идем без страха,И умрем без страха,Чтоб жила Свобода!Чтоб жила Свобода!Чтоб жила Свобода!Свобода! Свобода!……………………Бог да будет с нами,С нашими сынами,Бог да нам поможетСправиться с врагами;Если же судьба нам —Умереть в сраженье,Мы умрем, о Боже, —Чтоб жила Свобода!

И вновь и вновь, слитно подхваченное, гремело слово «Свобода», за которым рисовалось, по меньшей мере, райское блаженство.

Но Рафаэлу больше трогала другая, медленная, протяжная песня, в которой пелось о мирном торговце, взявшем в руки оружие и приветствующем своего Бога, свое отечество и свою мать.

Нам не надо военной награды,Люди мирные мира ждут.Вспоминая о муках осады,Наши матери слезы прольют…

Нет, слез своей матери она уже не увидит.

Из театра все выходили ободренные, полные новых сил.