«Я совершенно не расположен к тому, чтобы Польша снова и снова наносила мне пощечины, — резко заявил Гитлер Аттолико, — и мне не хотелось бы ставить дуче в затруднительное положение».
Аттолико спросил Гитлера, означает ли это его заявление, что всему наступит конец, и Гитлер ответил: «Да». Спустя два дня Муссолини сделал еще одну, последнюю попытку, но к этому времени вторжение немецких войск в Польшу уже началось.
«Хотя наши пути теперь расходятся, — ответил ему Гитлер письмом, в котором пророчески предопределялась грядущая катастрофа Италии, — лично я всегда был уверен в неразделимом будущем наших двух режимов и я знаю, что Вы, дуче, точно так же разделяете эту уверенность».
5
Блестящие успехи немецких армий в Польше вновь выбили Муссолини из колеи. На заседании фашистского Великого совета 1 сентября он заявил, что Италия «в ближайшем будущем не планирует приступить к военным операциям». При этом он добавил, как бы специально обращаясь к некоторым членам Совета, с облегчением встретившим его заявление, что оно совсем не означает нейтралитета. Италия, как позднее объявил дуче, занимает «свою собственную особую позицию, позицию безоговорочно здравого смысла и четкой линии поведения. Именно по этой причине мы не говорим о нейтралитете. Нейтральной может быть личность, выступающая всего лишь в роли наблюдателя. До тех пор, пока ее собственным интересам ничто не угрожает, ее мало трогают проблемы борьбы. Что же касается нынешней ситуации, то разворачивающаяся борьба прямо затрагивает наши интересы. Дело не в том, что нам нечего сказать по этому поводу. Мы оставляем за собой право высказаться в нужный момент, высказаться на нашем языке и в нашем стиле. Мы хладнокровно наблюдаем за развитием событий и тщательно обдумываем последовательность наших действий».
Но Муссолини не мог хладнокровно наблюдать за развитием событий. Каждый раз, когда ему приходилось знакомиться с секретными донесениями или телеграммами иностранных посольств в Риме, которые регулярно перехватывались и расшифровывались итальянцами, он усматривал в них неодобрительные комментарии по поводу его политики нейтралитета, и каждый раз, когда иностранная, — особенно английская — газета, выступала с враждебными или, наоборот, с благожелательными комментариями по поводу его позиции, Муссолини сразу же начинал говорить о необходимости вступления Италии в войну. «Когда бы он ни читал статью, сравнивавшую его политику с политикой Италии в 1914 году, — писал Чиано в своем дневнике, — он тут же бурно реагировал, выступая в защиту Германии. Ему особенно понравилась статья в английской газете, которая считала, что для итальянского народа вступление в войну на стороне Германии является делом чести. Подобное утверждение полностью соответствовало его личной точке зрения, и даже когда тысяча голосов говорила противное, а какой-то один анонимный голос заявлял, что дуче прав, то этого оказывалось достаточным для того, чтобы Муссолини прислушивался именно к этому одному голосу, не слушая, скорее даже отвергая все остальные голоса». Экономические преимущества политики нейтралитета — или «неучастия в войне», как требовал называть ее Муссолини — стали вскоре очевидными, о чем наглядно свидетельствовали стремительно повышавшийся курс ценных бумаг на бирже, расширение иностранного рынка сбыта за счет потери его Германией (в первую очередь на Балканах), увеличение объемов перевозок торгового флота, суда которого вывозили экспортные товары изо всех итальянских портов. Но, казалось, Муссолини «все это мало интересовало». Новости о военных победах Германии, — вот что захватывало и будоражило его воображение. «Нельзя оставаться в стороне от этой войны, — с горячностью доказывал он своей жене, — и тем более нельзя, даже опасно, не участвовать в ней на стороне Германии. Русско-германский пакт делает Германию непобедимой для любой другой державы или коалиции держав». «Никто, — он вновь повторял то, что неустанно твердил с 1915 года, — никто никогда не испытывал чувства уважения к нейтральной стране».
Но от вступления в войну его удерживало опасение, что она могла стать слишком продолжительной. В те моменты, когда он не был подвержен импульсивному настроению, дуче придерживался той точки зрения, что Италия должна вступить в войну только тогда, когда станут отчетливо вырисовываться контуры грядущей победы и она практически окажется неизбежной. Но когда под ударами немецких войск пала Варшава, и когда Риббентроп встретился в Кремле со Сталиным и согласился поделить с ним Польшу, а также фактически дать России полную свободу действий в балтийских странах, в Эстонии, Латвии и Литве, тогда Муссолини усмотрел возможность отказаться от мучившей его дилеммы: вступать или не вступать в войну. Он решился на новую попытку убедить Гитлера дать согласие на свою миротворческую роль. Урегулирование военного конфликта с помощью переговоров не только позволит Италии с достоинством избежать участия в войне, к которой страна была абсолютно не подготовлена, — думал дуче, — но и будет способствовать возвращению первостепенного значения оси Берлин — Рим, отодвинутой нацистско-советским пактом на вторые позиции. В дополнение к этому, мирные переговоры в какой-то степени успокоили бы итальянский народ, с возмущением следивший за спектаклем, в котором фашистское правительство молчаливо стояло в стороне, с одобрением, казалось, наблюдая за тем, как католическую Польшу варварски кромсают два безжалостных мясника. Поэтому когда фюрер предложил, чтобы Чиано навестил его в Германии, Муссолини с радостью принял приглашение от имени своего министра иностранных дел.
Чиано нашел Гитлера «абсолютно уверенным в себе». Хотя немецкая пресса благожелательно приняла совместный пакт Молотова-Риббентропа, ожидая «теперь, когда польская проблема окончательно решена, прекращения противоборства между Германией с одной стороны и Англией и Францией-с другой, что послужило бы истинным интересам всех народов», сам Гитлер, по мнению Чиано, не очень-то верил в возможность мирного решения и даже, казалось, не хотел его. Во время беседы с Чиано Гитлер был само обаяние. Он доверительно сообщил Чиано, что собирается выступить в Рейхстаге с речью, в которой он сделает последнюю попытку пойти на примирение с Западом. Но «если Италия решится немедленно разделить мой путь, то я не только откажусь от этой речи, но и сразу же обращусь к грубой силе, будучи уверенным в том, что Италия и Германия способны вместе в один миг разгромить Францию и Англию и свести счеты с этими странами раз и навсегда». Дуче не следует беспокоиться о том, что у него так мало зенитных батарей, ибо враг слишком боится ответных ударов немецкой авиации для того, чтобы подвергнуть бомбежке Италию.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});