ничего дела, ничего. А у тебя?» «Да тоже, – в тон ей ответил, – более-менее. А где благоверный?» «Да где-то тут, – Наташка кивнула на ряды прилавков с помидорами, огурцами, капустой, на ларьки, киоски, кишащих людей, – где-то шляется». Но сказала это без злости, а скорее с состраданием к нему, непутевому, который все не может нашляться… «Н-да, – вздохнул я и неожиданно для себя вслух подивился: – Как же ты дюжишь с таким, Наташка?» – «Да что ж, – она улыбнулась покорно, – куда тут, с подводной лодки…»
А через пять минут я увидел ее муженька. Голый по пояс, в растянутых трениках, с модной в нашем городке прической – три миллиметра волос, а надо лбом топорщится чубчик. Стоит возле пивного ларька, в правой руке стакан пива, в левой – обглоданный трехрублевый окунек. Рожа счастливая.
Наташку я знаю давным-давно, и лет с семнадцати она на базаре. Здесь же Димка ее каким-то образом и охмурил, женились. Я описал Наташку в одной своей повести как пример крепкой, здоровой, не лишенной привлекательности девушки, но живущей совсем не так, как надо бы… А в последнее время мне начинает казаться, что не она, а я буду жалеть о неправильно прошедшей молодости.
Устав от одиночества, пытаясь найти из него выход, мечтаю: встретить бы вот такую Наташку. А там – плюнуть на столицу, купить избушку в родном городке или какой-нибудь Чухломе и зажить хозяйством или же увезти покладистую, работящую жену в столицу. Такую, как в видениях Афони из фильма… Но потом представляю, какой она станет, как быстро превратится в мясистую клаву, и желание на время пропадает. И появляется надежда, что какая-нибудь москвичка клюнет на меня, полюбит, станет верной подругой писателя; мы с ней соберем, скопим денег и купим в кредит квартиру, лучше двухкомнатку – в расчете на будущих детей – и станем нормальной семьей. Дачу летом будем снимать в Малаховке…
Мысль о девушке и сейчас растревожила, я завозился на лавке, тряхнул бутылкой – пустая… Потянуло завалиться куда-нибудь в клуб, сыгрануть на бильярде, угостить коктейльчиком местных очаровашек… Сходить? Говорят, тут открылся недавно приличный… Взять Димку Глушенкова – он хоть дебил и голытьба, но умеет знакомиться, у него на это талант. И я, может, с ним… Может, найду там свою судьбу. Тоненькую, застенчивую, хорошую… Что Москва?.. Семь лет прошло – и никаких в этом плане подвижек.
И, как знак не делать глупостей, – на горизонте типичная уроженка нашего городка. Едва-едва ей за сорок (самый расцвет по московским меркам), но уже рыхлая, толстоногая, с навсегда озабоченным лицом, в платье, напоминающем колокол. Шагает вразвалку, торопится домой с работы, к неотложным делам – огород наверняка надо полить, свинье намешать, сорняки подергать, – а ведь должность у нее не мелкая – начальник почтамта. Это наша соседка по улице, вижу ее чуть ли не с детства, только вот имени-отчества не припомню. Да и столько, признаться, появилось знакомых, и все со своими именами и отчествами, что в голове все не умещаются…
Поравнялась, заметила меня, подошла.
– Здравствуйте, Роман Валерьевич! – Поставила сумку на край лавочки.
– Здравствуйте!
– Давно приехали?
– Две недели почти.
Она покивала и традиционно протяжно вздохнула. Задала новый вопрос, который задавала и в прошлом году, и в позапрошлом:
– Ну, как ваши творческие успехи?
И я тоже, как всегда, ответил:
– Да потихонечку. Спасибо… А как ваша жизнь?
– Да тоже так, ничего… Вот вчерашний день только такой тяжелый получился – вся поизмоталась.
– У-у…
– Такое у нас тут стряслось, вы, Роман Валерьевич, не поверите. Прямо до сих пор всю трясет…
Выслушивать ее жалобы охоты, само собой, не было, тем более что я настроился побриться, переодеться и попробовать сходить в клуб. А начальница почты уже навалилась могучим корпусом на штакетник палисадника и начала:
– Даже не знаю… Но это из ряда вон что-то такое… – Промокнула носовым платочком капельки пота над верхней губой, на лбу, снова вздохнула: – О-ох, в общем, прибегает ко мне вчера почтальонка с третьего отделения. Задыхается, плачет, слова сказать не может. «Да что такое?!» – говорю. Корвалолом ее отпоила, вроде оклемалась, а то, думала, скорую вызывать придется.
Перевела дыхание, словно и сама задыхалась; я, воспользовавшись паузой, для приличия пригласил:
– Присаживайтесь.
– Да нет, нет! Сейчас доскажу и побегу – ужин надо готовить. Сорожки тут купила, пожарить хочу, давно рыбы не ели… И вот оклемалась она, говорит: ходила по дворам, пенсии выдавала, переводы. Доходит до одних, достает ведомость…
«Вроде переводы надо самому получать», – тут же щелкнуло замечание в голове, но перебивать я не стал.
– А в ведомости рядышком «тысяча пятьсот» и «пятнадцать тысяч» у двух разных людей. Она ставит галочку, как и надо, против «тысяча пятьсот», а отсчитывает пятнадцать. Хозяйка расписывается, берет деньги, почтальонка дальше идет. Еще нескольким выдала, потом доходит до тех, где надо пятнадцать. Смотрит, а у нее ничего и нет. Мелочь какая-то… Она, говорит, чуть прямо на улице не упала со страху. У нее зарплата-то две триста. Это ей сколько надо расплачиваться!.. Вспомнила, кому пятнадцать-то выдала, побежала к ним. «Так и так, ошиблась, вместо полутора пятнадцать дала. Уж верните, пожалуйста!» А хозяйка ей: «Выдала и выдала. Спасибо!» – «Да как же?!» Та только плечами пожала: «Это, – дескать, – ваши проблемы. Что с возу упало…» И калиткой хлопнула, задвижку задвинула.
По улице, грохоча и фыркая, прополз «Беларусь» с прицепом на спущенных колесах. Голос соседки смолк. Я глянул на часы – половина седьмого.
– Ну и вот… Что делать? Побежала ко мне, все это пересказала, поплакала. Ведомость показала, те копейки, какие у нее в сумке остались. Я ведомость-то смотрю, и фамилия, кому она деньги-то эти дала, знакомая. Кандаковы. Улицу проверила – точно! Это же подруги моей, Зои, дом. Вместе, считай, выросли. Потом я к мужу переехала, а она там осталась. «Собирайся, – говорю почтальонке, – пошли-ка к ним». – «Да они, – говорит, – и слышать ничего не хотят. Твои проблемы – и всё». – «Ничего. Это, кажется, подруги моей дом, отдадут». Ну, пошли. Моя почтальонка маленько как-то приободрилась.
Я достал пачку «Явы», вытряхнул сигарету, щелкнул зажигалкой. Встретился взглядом со скорбными до неловкости глазами рассказчицы, перескочил на шевелящиеся бледноватые губы, машинально кивнул им и уставился в лоб – как бы смотрю на нее, а на самом деле почти что мимо…
– Дошли, стучимся. Выходит мать Зоина. Я поздоровалась, стала ей объяснять: «Так и так, так вот получилось». А она после первых же слов: «И чего? Дали и дали – и всё». – «Тетя Оля, – говорю, – вы, может, меня