Читать интересную книгу Повесть о старых женщинах - Арнольд Беннетт

— Черная альпага. Сорт В. Ширина 20, длина куска 22 ярда, — читала мисс Инсал по конторской книге. Они с мистером Пови проверяли запасы товара.

Мистер Пови повторял:

— Черная альпага. Сорт В. Ширина 20, длина куска 22 ярда. Нам нужно еще десять минут, — сказал он, взглянув на часы.

— Разве? — спросила Констанция, прекрасно зная, что им нужно еще десять минут.

Ребенок не подозревал, что его вселенной с немыслимо далекого расстояния управляет невидимый верховный бог по имени Сэмюел Пови, от которого ничего не ускользало и который был способен без промедления свершить все, что ему угодно. Наоборот, ребенок, плача, жаловался самому себе, что бога нет.

Отлучение его от груди достигло той стадии, когда любой ребенок действительно не знает, что произойдет дальше. Неприятности начались точно через три месяца после того, как у него прорезался первый зуб, ибо таково было веление богов, и чем дальше, тем больше эти неприятности сбивали его с толку. Не успевал он привыкнуть к какому-нибудь новому явлению, как оно таинственно исчезало, а на его место возвращалось старое, которое он уже забыл. Вот, например, сегодня днем мама кормила его, но потом вдруг начала глупейшим образом отвлекать его от первоосновы жизни всякими безделушками, которые ему давно надоели. Однако, оказавшись у ее щедрой груди, он все прощал и забывал. Он предпочитал ее простую, природой созданную грудь более современным выдумкам. Его не обременяли ни стыд, ни застенчивость. Его маму тоже. Отцу же и мисс Инсал приходилось быть свидетелями непристойных пирушек. Но его отец обладал чувством стыдливости и предпочел бы, чтобы по четвергам, когда мисс Инсал любезно предлагала остаться и поработать в довольно холодной лавке, принятый порядок кормления в половине шестого нарушался, то есть ребенка кормили бы из бутылочки. Он был застенчивым отцом, человеком малообщительным, склонным оставаться в стороне и делать вид, что никакого отношения к происходящему не имеет: ему очень не нравилось, чтобы кто-нибудь был свидетелем интимной сцены, когда его жена кормит грудью его ребенка. Особенно если этот свидетель не кто иной, как мисс Инсал, — чопорная, угрюмая, усатая старая дева! Он не назвал бы оскорбительным для мисс Инсал ее вынужденное присутствие при этой сцене, но нечто подобное приходило ему в голову.

Констанция с нежностью и слепой первобытной необузданностью молодой матери отдавала себя в распоряжение своего дитяти, но пока ребенок сосал грудь, испытываемое ею наслаждение нарушалось беспрерывным потоком неотчетливых мыслей о ее собственной матери. Болезнь матери — явление противоестественное, а ребенок (такая мысль впервые осенила ее именно сейчас) — явление совершенно естественное. Ребенок — это создание, которому можно повредить, но которое никому вреда не приносит. Какие перемены! Перемены, казавшиеся невозможными, пока они не совершились!

В течение нескольких месяцев до родов, по ночам или в тихие дневные часы, у нее мелькала мысль о грядущем перевороте. Она не позволяла себе заранее предаваться глупым мыслям, для этого она была слишком здравомыслящей и уравновешенной, но у нее случались приступы страха, когда, казалось, почва уходит из-под ног, и воображение трепетало пред тем, что ее ждет. Но такое длилось лишь мгновение! Обычно же у нее хватало сил разыгрывать комедию разумного спокойствия. Затем пришел назначенный срок, а она все продолжала улыбаться, и Сэмюел тоже улыбался. Однако тщательные, сложные, решительные приготовления противоречили их улыбкам. Твердые меры, направленные на то, чтобы деликатным или неделикатным способом до самого конца удержать миссис Бейнс вне пределов Берсли, противоречили их улыбкам. А потом — первые острые, ужасные, жестокие боли — провозвестники пытки! Но, когда они отпустили ее, она слабо улыбнулась. Потом она лежала в постели, полная ощущений, что все в доме безнадежно перевернуто вверх дном. В комнату вошел доктор. Она встретила его извиняющейся нелепой улыбкой, как бы говоря: «Мы все проходим через это. Теперь и я». Внешне она сохраняла спокойствие. Но какой малодушный страх испытывала она внутри! «Я на краю пропасти, — мелькало у нее в голове, — через мгновение я в нее провалюсь». А затем опять боли, но не провозвестники, а все сокрушающие полчища, грозная сила которых нарастала и прорывалась сквозь нее. И все же она сохраняла способность ясно мыслить: «Теперь я дошла до переломного момента. Вот он, тот ужас, который я не осмеливалась вообразить. Моя жизнь лежит на чаше весов. Быть может, я уже никогда не встану. Все должно когда-нибудь прийти к концу. Казалось, что это никогда не наступит, что со мной этого не может случиться. Но вот конец и наступил!»

О! Кто-то опять вложил ей в руку свернутый жгутом конец полотенца, который она выронила; и она тянула, тянула его с силой, достаточной, чтобы разорвать канат. А потом она пронзительно закричала. Она просила сочувствия, она просила помощи или хотя бы внимания. Она умирает. Душа покидает ее. А она одинока, охвачена паникой, она в тисках бедствия, в тысячу раз превосходящего все, что ей представлялось смертельным ужасом. «Я не могу перенести это, — с отчаянием думала она. — Нельзя требовать, чтобы я переносила это!» И она разрыдалась, разбитая, испуганная, сломанная и разорванная на части. Не осталось и следа здравого смысла! Ни следа мудрого спокойствия! Ни следа уважения к себе! Да она теперь и не женщина! Она — жертва животного страха! А потом сильнейшая нескончаемая схватка, во время которой она прощалась с жизнью и с самой собой…

Ей, праздной и ослабевшей, было удобно лежать в мягкой постели; счастье тонкой пеленой покрыло чашу ее страданий и страха. А рядом с ней находился человечек, который безжалостно пробивал себе путь из ее чрева; этот таинственный возмутитель спокойствия появился на рассвете. Какой смешной! Не похож ни на одного новорожденного, каких ей приходилось видеть, красный, морщинистый, неразумный! Но по некоей причине, которую она не подвергла изучению, она окутала его облаком несказанной нежности.

Сэм стоял у постели, но она его не видела. Ей было так уютно и так она была слаба, что не могла повернуть голову или попросить его подойти к ней, чтобы она его видела. Ей пришлось подождать, пока он подойдет сам.

После обеда вернулся доктор и поразил ее, сказав, что роды прошли наилучшим образом. Она была слишком утомлена, чтобы сделать ему выговор и назвать бесчувственным, невнимательным, нечутким старикашкой. Но она-то знала правду. «Никто никогда не представит себе, — думала она, — и не может себе представить, что выпало на мою долю! Говорите что хотите, но я знаю, как это было!» Постепенно она стала обращать внимание на домашние дела, которые, как она заметила, пришли в полный упадок, и поняла, что, когда наступит время заняться ими, она не сможет решить, с чего начать, даже если бы не было ребенка, требующего от нее неограниченного внимания. Такая перспектива приводила ее в смятение. Потом ей захотелось встать с постели. Она встала. Какой удар по ее самоуверенности! Она вернулась в постель, как крольчонок в свою норку, счастливая, счастливая, что оказалась опять на мягких подушках. Она сказала себе: «Однако должно ведь наступить время, когда я спущусь вниз и буду ходить повсюду, встречаться с людьми, варить еду и наблюдать за мастерской». И это время наступило, правда, ей пришлось передать мастерскую в ведение мисс Инсал, но все изменилось, пошло по-другому. Ребенок полностью нарушил привычный порядок. Он был ужасающе бесцеремонным, не осталось и следа от ее прежней, обычной жизни, он не допускал никаких компромиссов. Если бы она отвела от него взгляд, он мог бы исчезнуть в вечности и навсегда покинуть ее.

Теперь же она спокойно и благоразумно кормила его грудью в присутствии мисс Инсал. Она уже привыкла к его важной роли в ее жизни, к хрупкости его организма, к необходимости дважды вставать к нему ночью, к своей тучности. К ней вернулись силы. Конвульсивные подергивания, которые в течение полугода нарушали ее покой, прекратились. Положение матери стало нормой для ее бытия, а ребенок был таким нормальным явлением, что она не могла представить себе свой дом без него.

И все это за десять месяцев!

Уложив ребенка в кроватку на ночь, она спустилась вниз и обнаружила, что мисс Инсал и Сэмюел все еще работают, да еще напряженнее, чем обычно, но на этот раз они занимались подсчетом наличности. Она села, оставив дверь на лестницу открытой. В руке она держала чепчик, намереваясь его вышить. Пока мисс Инсал и Сэмюел быстрым шепотом считали фунты, шиллинги и пенсы, она, склонившись над тонким, нежным, трудоемким рукоделием, с неторопливой аккуратностью продергивала иголку. Иногда она поднимала голову и прислушивалась.

— Простите, — сказала мисс Инсал, — мне кажется, ребенок плачет.