Гнев Божий Перепахал планету. Как же, как же пред этой мощью жалок человек!
С трудом я обогнул нагроможденья Потопных жерновов и вновь увидел и мост, и лагерь у хребта подножья, дымок костра, палатки, склон горы, где две скалы священные. Как странно издалека следить за копошеньем стоянки человеческой: немое кино про лилипутов… Из кустов
мне под ноги Кумай, наш сторож верный, любимый пёс начальника, метнулся: и хвост поджат, и уши на затылке, скулит, зовёт кобель.
"Куда, куда меня ты тянешь? Что такое, братец? Где, что стряслось? По виду - всё спокойно. Ну погоди, дай огляжусь"… Я вынул Измятый "Честерфилд" и, прикурив, Уселся на валун.
"Однако тихо. Вон, погляди, Павлуша варит ужин, а твой хозяин ползает букашкой по выпуклым поверхностям, опять рисунки инспектирует, снимает на фото, в эстампажи переводит… а кто с ним рядом? за спиной? похоже - водитель, без бинокля не видать, весь в сером? Ну, чего ты так извёлся? Не чёрта же средь бела дня увидел? Хотя местечко - Господи, помилуй, споткнёшься и - ау, ищи-свищи!"
VI
- А с кем ты на скале работал нонче? С Кумайкою мы долго наблюдали за вами из-за речки…
Я прервался на полуслове - рыжий черемис, начальник, что провёл полжизни в поле, вдруг замер, поперхнувшись и смурнея, и долго на меня в недоуменье смотрел: "Ни с кем, один".
Из-за плеча Этнограф Ира громко зашептала, перекрывая шум реки: "Ты тоже, ты тоже видел? Я с горы спускалась вон там по склону, он за ним ходил след в след, он был всё время за спиною, весь серый, будто бы в комбинезоне, как будто сторожил, следил, шпионил… Ведь до меня лишь в лагере дошло, что это здешний дух, хранитель места, алтайцы говорили, что недавно Амырка-тракторист сюда припёрся, придумал спьяну парочку сколоть рисунков, мол, продам американцам,
ну, в самом крайнем случае, полякам
(они ж не все на сплаве насмерть бьются,
которые доходят до конца
маршрута) - вот и будут сувениры
о скалах близ кошмарного Аргута,
где гиблый перевал Верблюжье Ухо*,
где Карагемский мост. Ну, в общем, он
едва успел примериться зубилом,
как тут же и на щебне поскользнулся,
упал, короче, выродок и ногу
вот сей момент, прямёхонько, сломал".
VII
Давно - уже в ином тысячелетье со мной всё это было, до дефолта примерно за неделю и задолго до новой лжи кромешной, до войны…
Уж нет ни Югославии, ни Башен, умолк Шамиль, невесело Саддаму**, и, может, только белые медведи не знают об Аль-Каиде и о глобальном потеплении… Но скоро их, как и нас, проверят на лояльность, ни мыса не останется, ни льдины без бдительного ока CNN.
Дверь заперта, мы смотрим на творенье
сквозь щель замочной скважины, мы смотрим
сквозь объективы теле или фото
глазами соглядатаев чужих.
Тень репортёра, проданного в рабство
за лживый долг свободы и комфорта,
маячит за спиною непокорных -
он серый, он навеки пригвождён
к подобью ремесла, к лукавой страсти
пустого знанья… Ни любви, ни смысла
не создаёт зависимое племя,
и - шумно на невольничьих торгах!
И все молчат о подлинном владыке, не выдавят ни знака, ни намёка, а кто и проболтается по пьяни, Бжезинский или Гибсон - на того найдут управу…
Павич, Солженицын, Джон Фаулз, Маркес, Брэдбери, Мисима - последние обломки Атлантиды - пучиною почти погребены.
И у меня - не крылья за плечами - два спутника за левым и за правым - один свистит, другой поёт и плачет, один толкает, а другой хранит.
* Непроходимое для сплавщиков ущелье, участок реки Аргут.
** Уже после написания этой вещи произошло событие, после которого строчка, видимо, должна завершиться словами "повесили Саддама".
И только купол неба и вершины незыблемы пока и лучезарны, и не подвластны воле и веленью Вселенских наблюдателей. Пока. Пока, мой друг,
нам до второго раза, похоже, не дожить. Оно, быть может, и к лучшему.
Финал у этой фильмы не голливудским будет, видит Бог.
Декабрь 2006 г., Новосибирск
ЖАЛЯЖЪСЕРГЕЙ КУНЯЕВ"ТЫ,ЖГУЧИЙ ОТПРЫСК АВВАКУМА…"
2. "Социалист-революционер"
Пока Николай путешествовал, то возносясь духом, то проваливаясь в срамные низины, то вновь воспаряя ввысь - его родные устраивали свою земную, обыденную жизнь. Сестра Клавдия по окончании гимназии работала учительницей в Суландозёрском земском училище Кондушской волости, начиная с 1898 года. К началу 1905 года она, как свидетельствует Василий Фир-сов, "как видно, окончательно рассталась с учительской работой". Брат Пётр служил по почтовому ведомству сначала в селе Вознесенье Оштинской волости Лодейнопольского уезда, а затем - в Федовском почтово-телеграфном отделении в деревне Федово Каргопольского уезда. Он и прожил жизнь скромного почтового работника.
Николай же, вернувшись домой, жил на иждивении отца - сидельца казённой винной лавки в Желвачёве. Помогал по хозяйству, но, видно, больше времени проводил за чтением книг - старых и новых, был погружён в себя, о чём-то непрестанно размышлял. Время от времени уходил из дома и отправлялся в путешествия по Вытегорскому уезду и за его пределы. Обзаводился новыми знакомствами - уже из среды ссыльных в Олонецкую губернию, в том числе и с Кавказа. С земляками-вытегорами ездил в Санкт-Петербург, где они - охотники и рыболовы - сбывали свой товар, а он налаживал первые связи с литературной средой, показывал свои робкие стихотворные опыты.
Неизвестно - как и когда вышел Клюев на издателя Н. Иванова, который поместил два его стихотворения в сборнике "Новые поэты" в 1904 году. Во всяком случае, первая публикация двадцатилетнего поэта отнюдь не выделяется на общем фоне многочисленных стихотворений того времени - ни сентиментальной жалостливой интонацией, ни словарём, в котором преобладают общеупотребительные "поэтизмы". Видно, что Клюев только-только начинает нащупывать свою дорогу и, естественно, начинает с повторения уже отработанных мотивов одиночества "среди житейской суеты", гибели "идеалов красоты" и "юных стремлений". Впрочем, одна строфа обращает на себя внимание:
Мне нужно вновь переродиться, Чтоб жить, как все, - среди ст Я не могу душой сродниться С содомской злобою людей.
среди страстей.
Продолжение. Начало в N 1 за 2009 г.
"Мне нужно вновь переродиться…" Это уже предощущение собственной протеевской сущности и свойства менять облик, как позже сформулирует Клюев, "быть в траве зелёным, а на камне серым…" Ему уже не единожды приходилось "перерождаться" - из монастырского послушника - в хлыста, из хлыста - в "отреченного", из послушного сына - в непокорную "тварь"… Теперь предстоит новое "перерождение", - "чтоб жить, как все, - среди страстей…" Только его "страсти" - иной природы, чем общечеловеческие. И невозможность для него сродниться "с содомской злобою людей" - для него, в результате чужих манипуляций познавшего содомский грех, узревшего подлинный содом в человеческих взаимоотношениях в "миру" и осудившего его в своей душе, - уже как бы провозвестие грядущей судьбы: он будет со многими - и до конца не будет ни с кем, он будет менять социальные роли (отнюдь не маски!) на противоположные тем, в которых выступал ранее, - и останется, по сути, лишь с самим собой.
…Поэтический дебют совпал с дебютом революционным. Русская деревня бурлила, как перекипевший котёл. Клюев был не просто захвачен этой волной - он мечтал о революции, как о свободном развитии духа. О революции, творимой "всёвыносящим народом", который "факел свободы зажжёт", и исчезнет "кошмар самовластья", и земля, и леса станут Божьими и принадлежать будут народу - Божьему телу… И он сам, "не раб, а орёл", готов вместе с "братьями" петь "новые песни" и слагать "новые молитвы".
"Безответным рабом Я в могилу сойду, Под сосновым крестом Свою долю найду".
Эту песню певал Мой страдалец отец И по смерть завещал Допевать мне конец.
Но не стоном отцов Моя песнь прозвучит, А раскатом громов Над землёй пролетит.
Не безгласным рабом, Проклиная житьё, А свободным орлом Допою я её.
Чисто кольцовский размер, и кажется, что для Клюева Кольцов и стал поначалу поэтическим ориентиром… Так, да не так. В стихах 1905 года Клюев использует образы и мотивы и Леонида Трефолёва, и Петра Якубовича (а источник стихотворения "Безответным рабом…" - трефолёвская "Наша доля - наша песня", посвященная памяти Ивана Захаровича Сурикова, на что указал Сергей Субботин). Использует, не подражая, а вплетая в свой текст, подобно тому, как древнерусские книжники вплетали в свои тексты скрытые цитаты из Писаний и псалтири.
О "Велесовом первенце" Кольцове Клюев вспомнит позже, как о насельнике поэтического вертограда - наравне с Пушкиным, Меем и "яровчатым Никитиным"… Но пройдёт ещё ряд лет, и для "Велесова первенца" найдутся уже совсем другие слова - слова отчуждения.