вы будете сейчас сходить?», его едва не побили, но зато с криками: «Буржуй недобитый! Дворянский выродок!» буквально выкинули из автобуса. Было ужасно стыдно и обидно.
Еще было странно видеть повсюду красные транспаранты, отсутствие привычных в Париже вывесок над лавками и магазинами. Нет, они, конечно, были, но очень мало и какие-то скудные. О содержании прилавков говорить и вовсе не приходилось. Практически не было нарядной публики, даже на Невском и даже вечером возле ресторанов. Его жена в своих скромных по парижским меркам туалетах смотрелась на фоне советских гражданок королевой. Федор сам неоднократно наблюдал, как женщины оборачивались и смотрели ей вслед, с завистью и восторгом разглядывая ее туфельки, пальто или шляпку. На улицах, за исключением Невского проспекта, было довольно малолюдно, часто встречались повозки с лошадьми, хорошие экипажи были редкостью, было мало авто. Зато не было утомительных шумных парижских пробок на дорогах. Очень не хватало метро, в Париже с его помощью можно было быстро добраться почти в любой конец города. И вообще, передовой дух, царивший в обществе, свежие идеи и громогласные планы молодой России пока еще сильно расходились с бытовой и промышленной отсталостью. В жизни простого обывателя все было убого и неустроенно.
В молодой Стране Советов невозможно было купить ничего. В доставшейся их семье комнате из меблировки имелись лишь две скрипучие кровати — ни перин, ни подушек, ни одеял. Все это удалось купить на барахолке, но для этого Федору пришлось продать свой портсигар, преподнесенный ему в день рождения месье Дювалем. Было безумно жаль с ним расставаться. Это была изящная вещь, чистое серебро, к тому же он был дорог Федору как память. На остатки средств Анечка купила там же набор кастрюль и сервиз, скромный, но приличный. Приборы они, к счастью, привезли с собой.
Жизнь их проходила в каких-то походных условиях, с одной лишь разницей: конца этому походу видно не было.
Федора ужасно злила необходимость стоять в очереди в сортир по утрам, умываться в грязной, запущенной ванной с голой слепой лампочкой под потолком. Делить свой быт с чужими, неприятными людьми. Просыпаясь по утрам в своем закутке, он, глядя в потолок, ежедневно вопрошал: «За что?», и не находил ответа. Почему он оказался здесь, что он тут делает? Он не разделял идей коммунизма, его не мучила тоска по Родине, что он здесь делает? Потом переводил взгляд на спящую рядом жену, на ее несчастное даже во сне лицо, и сердце его пронзала щемящая жалость. Он нежно целовал ее в лоб и тихонько вылезал из постели, чтобы не разбудить. А затем шел умываться.
Но больше всего его раздражал тесть. Временами Федору казалось, что Николай Иванович тронулся рассудком, так неестественно восторжен и бодр он был всегда, такие дикие идеи и суждения высказывал, словно не замечая лежащих на поверхности очевидностей. Федор буквально не мог находиться с ним в одной комнате. Он перестал обедать за одним с тестем столом, уходя к себе в закуток, ссылаясь то на головную боль, то на усталость, то на работу. Анечка не спорила, накрывала ему обед на маленьком рабочем столике у окна.
Но хуже всех приходилось Анечке. У мужчин была отдушина, их работа, дела, они каждый день уходили из дома, общались с людьми, у них были свои интересы, а она? Она была невероятно, абсолютно одинока. У нее не имелось подруг, даже просто знакомых, с которыми можно хотя бы поговорить, хотя бы о погоде. Ей не с кем было поделиться своими переживаниями, страхами, болью. Отец ничего не замечал вокруг себя, жил в собственном придуманном мире. Муж иногда проявлял к ней интерес и внимание, но почти всегда был в скверном расположении духа, и Анечка винила в этом исключительно себя. Он не хотел ехать в Россию и сделал это только из любви к ней. Отец обещал им прекрасные условия, а что получили они, отказавшись от всего в Париже, отказавшись от устроенной благополучной жизни, от карьерных перспектив Федора? Она готова была терпеть, но муж… Анечка чувствовала свою бесконечную вину перед ним.
Умерла Анечка восемнадцатого марта, так же тихо, как и жила.
Началось все с обычной простуды. Идя на рынок, Анечка промочила ноги, к вечеру ее стало подзнабливать, а ночью начался жар. Волей судьбы Федор сумел разыскать в Ленинграде знакомого доктора, того самого, что лечил его в детстве от кори и пользовал всю их семью, — Ивана Карловича Эйснера. Старик с семьей проживал в своей старой квартире в Ковенском переулке, и, стоя у Анечкиной постели, Иван Карлович только вздыхал и пожимал плечами.
— Организм очень слаб, совершенно обессилен. Она не хочет бороться. Невозможно помочь пациенту, если он сам себе не помогает. Ей нужны витамины, силы, нужно купить хотя бы меда.
Федор занял денег на работе, купил на рынке мед, малину, клюкву, он кормил Анечку с ложечки, как маленькую, не спал возле нее ночами, делал компрессы, он готов был на все. Но Анечка умерла. Умерла тихо, под утро, словно уснула, когда Федор задремал на стуле возле ее кровати.
Когда он понял, что случилось, он завыл от тоски и отчаяния, как дикий зверь. Судьба отняла у него самое дорогое, единственное, что у него оставалось, любимую жену, самого близкого, родного человека на свете. Говорят, что мужчины не плачут. Федор плакал, плакал долго, до изнеможения, держась за холодную неживую тонкую ладошку. Потом он достал из ящика стола «Око» — он давно уже убрал его в стол и не вспоминал о нем несколько месяцев и вдруг вспомнил. Он тряс его, вопрошая, как это могло случиться, почему, почему его не предупредили, почему не спасли, не помешали. Это было похоже на сумасшествие. Потом он швырнул артефакт в угол. «Око» ударилось об пол, об стену, но на нем не появилось даже царапины, оно все так же матово сияло, было все так же безупречно холодно и мертво. Федор поднял его и со злостью зашвырнул в ящик стола.
Анечку похоронили. Федор и прежде был замкнут и нелюдим, а теперь стал еще угрюмее и мрачнее прежнего. Изнутри его сжигали ненависть и жажда мщения. Если раньше он не выносил тестя, то теперь, после смерти Анны, он прямо, без обиняков, обвинил Николая Ивановича в убийстве дочери. Федор убил бы и его самого, но это был бы слишком легкий исход. Нет, он будет мучить его, изводить, пока тот, наконец, не поймет и не признает весь ужас содеянного, не встанет