Читать интересную книгу Без времени - Ёлшин Олег Игоревич

— А Вам и не нужно ничего понимать. Вы мне хотели оказать сейчас услугу и спасти меня? Я в свою очередь хочу отблагодарить Вас и вручить этот саквояж. Вы на это согласны?

— Да!..

— Но с одним условием. Вы их должны потратить на благое дело.

— Да! Месье, конечно… Но я не понимаю…

— Так берите, пока я не передумал! — закричал он.

Тот вскочил, схватил чемодан и кинулся прочь. И бежал так быстро от этого русского, насколько могли нести его маленькие ножки. А русский стоял у края обрыва и хохотал. Француз отбежал на сотню метров и остановился, снова показывая ему на чемодан. Словно не верил и опять спрашивал разрешения. А он хохотал еще громче и махал ему рукой.

— Проваливай!

И тогда маленький, но прыткий француз уже уверенной быстрой походкой засеменил прочь. А он уже не сомневался, куда тот идет. Туда и только туда. Куда ведут все дороги в Монако? Конечно, в казино! Теперь он был спокоен. Он вернул назад все эти деньги! Все — до единого цента!

10

Теперь он не летел, а медленно катил по этим полям и холмам, почти не давил на педаль и не радовал свою машину той сумасшедшей гонкой. Он ехал и думал. И перед ним уже стояли не эти любимые руки и не ее глаза, а стояла та пропасть, от которой он едва отошел. Он не смог сделать шаг, который с того обрыва сделали многие. За те сотни лет жизни этого казино они проигрывали и шли туда, к обрыву, и потом дальше, куда-то вниз, в пропасть, в неизвестность… Что с ними сейчас? Как искупают они этот шаг?

Снова деньги. Почему когда их мало или нет вообще, ты бескорыстен и чист перед своей совестью? Почему когда они появляются у тебя, сразу, будто взамен, отбирают частицу твоей души, и ты уже не имеешь друзей и завидуешь тому алкашу, который готов снять с себя последнюю рубашку? Не имеешь женщины, а лишь покупаешь ее тело. И уже не имеешь ничего. Потому что все, что не имеет цены, теперь теряет смысл. А оказывается, то, что этой цены не имеет, бесценно! И никакие деньги уже не помогут. И теперь эти глаза — нет, не любимой женщины, а его друга, того единственного, спустя столетия — глаза друга стояли перед ним и не давали покоя. И он очень хорошо понимал Мари, которая не могла быть с ним, потому что и она не могла до сих пор переступить через этот взгляд ее брата. Закрыть на это свои красивые, и такие добрые, и грустные глаза. Как можно искупить то, чего не вернуть? Где предел той совести, которая мучит их? И уже вторая жизнь проходит, а ей все мало… И если все это когда-то закончится, насколько аккуратно теперь он будет идти по этой земле, делая каждый свой шаг в эту неизвестность, которая всегда сможет вернуться потом к нему?

И что же теперь делать — бояться? Не идти и не жить? А может, просто научиться любить? И тогда не наступишь и не раздавишь. И может, эта любовь и научит тебя и ходить, и жить. И уже не важно, кого и что ты любишь! И тогда уже к тебе будет возвращаться не проклятие, но та самая любовь. Может, не в этой жизни, но это уже не важно. А важно, что ты наконец будешь собой и будешь свободен! И начинать ту новую жизнь ты будешь с чистой совестью — не с белого листа, а оттуда, где остановился когда-то. Если оно, конечно, того стоило…

Как он снова хотел оказаться в тех рваных, потертых джинсах, сидеть на той деревянной скамейке, снова зарабатывать свои первые деньги и просто жить…

11

Он снова стоял в том величественном храме, который пережил в своем облике не одну жизнь и не одну революцию. Его строили два столетия, потом пытались разрушить и снова достраивали и возносили, как возносятся души праведных за той чертой… В его стенах устраивали вертеп, а потом снова освящали, и после он своим великолепием короновал Наполеона и снисходительно смотрел даже на него. Он пережил средневековье инквизиции. С него сбрасывали статуи, возводили химеры. Все взлеты и падения этой великой страны не обходились без его участия. Нотр-Дам де Пари. Маленький остров Сите в самом центре Парижа и этот великий католический собор.

В таком месте чувствуешь себя ничтожным и связанным воедино с этим божественным космосом там, над его готическим шпилем. Именно сюда он решил прийти и отдать то, что у него оставалось. А было у него так мало!

— Месье, я хотел бы сделать пожертвование.

— Пожалуйста, — отвечал ему служитель храма, — по периметру собора находятся урны для пожертвований, Вы можете выбрать любую.

— Я боюсь, что такая урна будет слишком мала.

— Если месье желает внести значительную сумму, он может просто опустить туда чек.

Ему хотелось сделать это наверняка. Чтобы теперь этот чек не затерялся где-нибудь на дне этой деревянной коробки и не оказался потом каким-то невероятным образом снова в его портмоне. А деньги так и не будут списаны с его счета.

— И все-таки, месье, я хотел бы внести очень значительную сумму. Вы мне не поможете? Я хотел бы встретиться с настоятелем Вашего Собора. Если это, конечно, возможно…

— Приходите завтра. После мессы он некоторое время будет здесь. Я доложу о Вас, — сказал равнодушно служитель и откланялся.

— Да, — сказал он так, словно хотел не пожертвовать, а был просителем. Хотя не так просто было избавиться от этих денег — и в этом он уже убедился.

Завтра он пришел пораньше и по окончании службы попросил об аудиенции. Его вежливо проводили в какую-то комнату.

— Вы хотели внести некоторую сумму на счет нашего Собора.

— Да, я извиняюсь за беспокойство, но хотел сделать это лично.

Этот священнослужитель был почтенный мужчина, не очень пожилой, энергичный, с живыми пронзительными глазами.

— Церковь приветствует такие поступки. Я слушаю Вас?

Он протянул чек, и тот оказался перед глазами священника. Это была не купюра в пятьсот евро. Там была прописана сумма в сто миллионов, и тот спокойно прочитал ее на банковской бумажке. Подержал в руках и положил перед собой. «Как экзаменационный билет», — подумал он.

Священник спокойно продолжал.

— Поскольку Вы попросили о встрече, Вы, видимо, хотите что-то сказать или о чем-то просить меня?

— Я не хочу просить Вас истратить эти деньги на благое дело, потому что абсолютно уверен, что вы так и сделаете, поэтому пришел с этим чеком именно к Вам и прошу его принять.

Священник задумался и произнес:

— Это значительная сумма. Что заставляет сделать Вас такой шаг? Для Вашего капитала такое пожертвование безболезненно? Вы уверены?

— Сказать по правде, это почти все, что у меня есть, — ответил он.

— Почти, — повторил священник. Потом неожиданно улыбнулся, помолчал немного и теперь уже с интересом смотрел на него.

— Вы хотите исповедаться?

— Нет, наверное, я ничего не хочу. Только прошу принять эти деньги.

— Какой-то поступок в Вашей жизни заставляет пойти на этот шаг?

— Да… пожалуй, да… — неохотно ответил он.

— И Вы не хотите об этом говорить… — задумался тот. — Вы хотели бы получить индульгенцию?

Он не знал, что ответить.

— Я поясню, — продолжал священник. — Когда-то, несколько столетий назад, обеспеченные люди приходили к нам, и церковь за их деньги выдавала небольшие свитки бумаги, перевязанные тесемкой — индульгенции, в которых были прописаны их грехи и их отпущения. А назавтра, откупившись, они с чистой совестью продолжали делать то же, что и вчера. Я хочу внести ясность и не хочу Вас обманывать. Только искреннее раскаяние сможет облегчить душу человека. Вы не хотите говорить, да и не в этом дело. Иной раз должно понадобиться достаточно времени и много сил, чтобы искупить содеянное. И поэтому вот уже два столетия мы не выдаем эти «прощательные» свитки. Мы не можем за человека решить его проблему с его же совестью. Мы можем лишь приблизить его к Богу и наставить его на этот путь. Но главное должен сделать человек сам. И только истинное раскаяние, данное трудом, молитвой и его поступками, сможет ему помочь… Вы уверены, что после того, что я Вам сказал, Вы хотите сделать для церкви этот дар? — и он придвинул к нему этот чек.