Читать интересную книгу Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников

За всем этим просматривается какая-то рисовка, натужность, помпа, о чем очень точно сказал князь Петр Долгоруков: “В характере фельдмаршала Миниха… преобладало желание кем-то казаться, становится в позу героя, великого человека, и для достижения этого он не брезговал ни жестокостью, ни интригами, ни собственным унижением… Его интересовала только внешняя сторона: все способы были хороши: лишь бы выглядеть подобающим образом!”

Что до наружного лоска, то даже в старости Миних демонстрировал свои “политичные” любезности по отношению к дамам. Он (и восьмидесятилетний) усиленно ухаживал за молоденькими женщинами Двора. Сохранилась его записка к обворожительной красавице графине Анне Строгоновой: “Преклоняю пред Вами колена, и нет места на Вашем чудном теле, которое я не покрыл бы, любуясь им, самыми нежными поцелуями… Нежно любящий старик”.

Екатерина II, обратив внимание на галантный тон его писем, заметила: “Вы так любезно ко мне пишете, что со стороны могло бы кому-нибудь показаться, что между нами есть сердечные отношения, если бы Ваши почтенные лета не исключали всякие подозрения в этом роде”.

В последние годы жизни сбылась мечта Миниха, о которой он грезил в ссылке – ко всем его обязанностям прибавилась еще и должность Сибирского губернатора.

Окруженный внешним почетом и различными почестями, Бурхард Христофор Миних умер на восемьдесят пятом году жизни 16 октября 1767 года. Он уходил из жизни, как сказал бы об этом поэт, “на постели при нотариусе и враче”. Неистовый ревнитель славы, он добился того, что все-таки вошел в Историю и как талантливый военный инженер, и как администратор, и как главнокомандующий победоносной российской армии.

“Обязан женщинам”. Рейнгольд Густав Левенвольде

В своей знаменитой “Эпистоле о стихотворстве” (1747) Александр Сумароков издевательски писал, что щеголь

родился, как мнит он, для амуру,чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.

Однако в XVIII веке существовал вертопрах и принципиально иного типа. Амур, как, впрочем, и само щегольство, были для него не целью, а средством возвыситься, занять блистательное положение в обществе и при Дворе. Каждый из них был готов, заглушая естественную антипатию, ухаживать за богатой пожилой особой и прикидываться отчаянно влюбленным, когда сердце молчало. Это был тип коррумпированного щеголя-карьериста, чья куртуазность, галантность и политес были замешены на жестком прагматизме. Одним из таких альфонсов был отпрыск древнего прибалтийского баронского рода, известного в Ливонии еще в XIV веке, красавец и франт Рейнгольд Густав Левенвольде (1693–1758). Как аттестовал его мемуарист, это был истый щеголь “весьма недурной наружности, вкрадчивый, проницательный, обожавший развлечения и с душой столь же черной, как наружность его была изрядна. Он пользовался большим успехом у женщин; игрок, мот, страстный приверженец роскоши и притом без гроша в кармане, он жил на содержании своих любовниц, а в игре передергивал в карты”.

Фамильное его имение в родной Лифляндии, и без того разоренное войной, было окончательно промотано в безудержной карточной игре, до которой Рейнгольд был весьма охоч. Попытка завербоваться в шведскую армию тоже оказалась тщетной – ведь ему, знатному барону, словно в насмешку, предложили самую низшую офицерскую должность фендрика. Приискать себе невесту в опустошенной Риге тоже оказалось делом несбыточным.

Посему появление барона (вместе с братом, Карлом-Густавом) в Санкт-Петербурге, где, с легкой руки Петра Великого, привечали иностранцев, имело все резоны. Правда, на царскую службу Рейнгольд Густав попал не вдруг. Он быстро смекнул, что тянуть армейскую лямку или служить во флоте опасно да и не прибыльно. Тут он принялся было за излюбленную карточную игру, но и это занятие было зело рискованным, ибо государь картежников не терпел и преследовал как тунеядцев и развратителей юношества. Судьбу барона решила новость, услышанная, как говорят, в нужное время и в нужном месте: при Дворе супруги цесаревича Алексея Петровича Софии-Шарлотты есть вакантная должность гофмаршала.

Наняв на последние сбережения пышную карету, наш герой покатил к дворцу наследной пары. Вот как описывает модную амуницию Рейнгольда Густава ученый и исторический романист Сергей Десятсков: “В голубом золоченом кафтане, ярком желтом жилете, в коричневых штанишках из лионского бархата, шелковых чулках и в башмаках на высоких красных каблуках (всем было ведомо, что такие носил сам великий король Людовик XIV) барон был неотразим. Софии-Шарлотте померещилось, что с приходом Левенвольде в мрачную сырую гостиную… ворвался слепящий солнечный луч”.

С самого начала барон проявлял к кронпринцессе исключительное внимание: наносил ей визиты будто бы не с какой-то специальной целью, а дабы получить удовольствие от ее общества; доставлял к столу корзины свежих цитронов, организовывал при ее Дворе выступления голштинских музыкантов, вдобавок, покорил ее тем, что буквально за неделю починил протекавшую крышу дворца, о чем она долго и безуспешно просила мужа и свекра.

Не удивительно, что в конце концов, принцесса изменила мужу с молодым Левенвольде. Для красавца-барона, к тому же, соплеменника-немца, она, казалось, была дамой сердца; для мужа же – постылой женой, навязанной ему по династическим соображениям супругой. Царевич Алексей в романе Дмитрия Мережковского “Петр и Алексей” рассуждает: “И чем она виновата, что ее почти насильно выдали за него?.. Он вспомнил, как они намедни поссорились. Она закричала: “Последний сапожник в Германии лучше обращается со своей женой, чем вы!”. Он злобно пожал плечами: “Возвращайтесь же с Богом к себе в Германию!”.

И наружность Софии-Шарлотты, как ее описал Дмитрий Мережковский, была далека от притягательности: “Припухшие бледно-голубые глаза и слезы… которые, смывая пудру… струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному, еще более подурневшему и похудевшему… и такому жалкому, детски-беспомощному лицу”.

Тем своекорыстнее выглядит в этом любовном треугольнике поведение Левенвольде – влюбив в себя кронпринцессу, расчетливый барон явно метил на должность обер-гофмаршала при малом Дворе, назначение на которую всецело зависело от нее, Софии-Шарлотты. В результате он получил эту должность.

О том, что со стороны Рейнгольда Густава не было здесь ни любви, ни тем более верности, свидетельствуют его амурные шашни с подругой кронпринцессы Юлианой остфрисландской. К тому же, он пристроил к малому Двору свою старую, еще с Лифляндии, метрессу Луизу Мамменс. Последняя весьма кстати сдружилась с камер-фрау императрицы Анной Крамер. А та все до мельчайших подробностей выбалтывала Екатерине, которая живо интересовалась романом барона с кронпринцессой и на чей счет любила почесать язычок. Надо сказать, императрица благоволила к землякам-лифляндцам. А потому после неожиданной кончины Софии-Шарлотты в 1715 году и Луиза, и Рейнгольд Густав, теперь уже покровительствуемые ею, нашли пристанище при Дворе ее величества – первая стала камер-фрау, второй – камер-юнкером.

Левенвольде пользовался благоволением Екатерины Алексеевны еще при жизни Петра I, но подлинное его возвышение началось в период правления этой монархини, когда барон стал одним из ее галантов (так аттестовали тогда любовников). Стремясь получить при русском Дворе самое высокое положение, он прикидывался влюбленным и в стареющую императрицу. При этом он руководствовался сухим расчетом и честолюбием. Кроме того, его одушевляла чисто щегольская потребность завоевать сердце именитой дамы, бывшей до этого женой самого императора. Льстили Левенвольде и вспышки ревности со стороны его новой венценосной подруги.

Надо сказать, что императрица жаловала своего любовника по-царски: в 1725 году из камер-юнкеров он был произведен в камергеры; в октябре 1726 года вместе с братом был пожалован в российские графы; в ноябре 1726 получил орден св. Александра Невского; в марте 1727 – привилегию носить на шее портрет императрицы.

Обязанный своим возвышением фавору Екатерины, Левенвольде выдвинул вице-канцлера Андрея Остермана, которого называли “креатурою Левольда” и который сохранил свои позиции даже в такой неблагоприятный для иноземцев период, как времена правления Петра II, когда победу одержала так называемая “русская” партия Голицыных и Долгоруковых. Однако Рейнгольд Густав в это время уходит в тень, предоставляя защиту фамильных интересов брату, Карлу-Густаву, а сам становится мелкотравчатым дипломатом – послом герцогини Курляндской. Если учесть, что герцогиня Курляндская станет потом самодержавной российской императрицей Анной Иоанновной, то такое решение было прозорливым. Но, несмотря на то, что Курляндия – маленькая и бедная, а Россия – большая и богатая, граф Левенвольде не переставал удивлять “верховников” и русских министров, к которым наведывался по поручению Анны, роскошью и щегольством своего убора. Писатель Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в точности исторических деталей, рисует его писаным красавцем в собольей муфте: “Две громадные серьги в ушах дипломата брызнули нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло от множества бриллиантовых перстней”.