был растерянный, а мой наполнен мольбой. Тогда она, не говоря более ни слова, опустила горящий конец стебля в воду и спросила, что мы видим теперь. Я заглянул лишь для того, чтоб убедиться окончательно. Ю Чжэнь же потрясенно воскликнула, верно, на мгновение позабыв, где она и с кем: «Это ведь та девушка, что явилась мне во сне и пообещала помочь!». Потом, должно быть, она поняла, что проболталась, и с ужасом в глазах прикрыла рот ладонью. Госпожа Шэн же вновь кинула взгляд на меня, и я едва заметно кивнул. Тогда она сказала: «Ваша сестра, господин, оказалась одержима хули-цзин».
Храм мы трое покинули в мрачном молчании после того, как условились с госпожой Шэн о том, что рано утром проведем обряд изгнания. На прощание она дала Ю Чжэнь защитный амулет и посоветовала приглядывать за ней. Разумеется, мы с Баоюем понимали, что в действительности это означало никуда её не выпускать до обряда и не спускать с неё глаз. Мой друг был растерян и опечален, и всё, что я мог, пообещать ему, что вскорости всё уладится и успокоится, хоть и сам в том не был уверен.
Когда они удалились, я вернулся в храм, дабы договориться об обряде, и госпожа Шэн спросила меня, тот ли это дух, что преследовал и меня. Когда я кивнул, она поглядела на меня с сомнениями и упреком, и спросила, не лучше ль позвать кого-то из моих старших товарищей. Я со стыдом понимал, к чему она клонит, но вынужден был убеждать её и в том, что сам справлюсь, и в том, что нет нужды предавать это дело ещё большей огласке. И, верно, согласилась она лишь из-за второго.
В дом учителя я вернулся затемно и обессиленный настолько, что с полной искренностью заверил его в том, что рассказывать что бы то ни было у меня совсем нет сил, да и разрешится всё лишь на следующий день, и тогда он оставил меня в покое. А я сразу после ужина и омовений лёг спать и вскорости забылся тяжким и тревожным сном.
Я и сам не заметил, как вновь оказался средь тёмного тумана, сквозь который промелькивались ветви деревьев и листва кустарников, только вместо Ю Чжэнь ко мне явилась Юньсюэ. Я даже не сразу приметил её из-за серого цвета её одежд. Но, когда различил в полумраке её лицо, то бросил ей:
— Пришла поглумиться надо мной?
— Нет. Я сожалею, что так всё обернулось.
— Сожалеешь? Что мне твои сожаления? Есть ли у тебя хоть капля разумения того, что ты наделала?
От этих слов она, наконец, подняла на меня глаза и без тени сомнений ответила:
— Я не сделала ничего такого…
— Да неужто? Быть может, в те времена, какие ты застала, и вправду не было ничего зазорного в том, чтоб первой писать мужчине письма и преследовать его.
— Не ты ль сказал: «разве ж я могу кому-то запретить любить меня?», Байфэн? Отчего ты думаешь, что одному тебе дозволено добиваться любви того, кто ты избрал, и запрещено всем остальным? Или ж то, что дозволено мужчине, непозволительно для женщины?
От этих вопросов, содержавших в себе неприкрытые упреки, я на миг оторопел, и злость охватила меня, и я сам себе позже не мог разъяснить, на кого злился сильнее.
— Кабы не ведал я, как ты умна и хитра, назвал бы тебя слабоумной, раз нет в тебе разуменья того, что допустимо, а что нет! И что любовь не строится на принуждении и обмане!
— Да кто бы говорил мне об обмане и принуждении! Ты словно воин, отступивший на пятьдесят шагов и стыдящий отступившего на сто! Кого ты вздумал обмануть? Меня, видящую твоими глазами и слышащую твоими ушами? Ту, что знает твои мысли? Иль думаешь, что память моя столь же коротка, что и твоя? Я подарила надежду этой влюбленной девушке, придала ей смелости сделать то, что она боялась сделать! Я увидела в ней то, что упорно не желал видеть ты, ибо ты сам не видишь дальше собственного носа! Но я не указывала ей, что делать!..
— Те поддельные письма писаны её рукою, но одержима она была тобою, и без тебя не сумела бы этого сделать! — всё более горячась, возразил я. Тогда Юньсюэ смутилась и, вновь опустив взор, тихо ответила:
— Кабы я знала, что так она ими распорядится, то не помогла бы ей в этом. Я не думала, что она покажет их брату раньше, чем тебе, и говорила ей, что это последнее средство, и что ей не следует быть чрезмерно напористой и торопливой, но она боялась, что либо отец слишком скоро отыщет ей жениха, либо ты свяжешь себя с другой…
Я покачал головой, полный гнева от подобных речей.
— Ты, помутив её разум, подтолкнула её к шантажу и безумствам, а теперь силишься всю вину за это возложить на неё одну, и не стыдишься мне обо всём этом говорить вот так. Ты едва не опозорила девушку и едва не привела меня к вражде с моим другом, едва не стала причиной невзгод и печалей многих достойных людей. А это лишь то, что могло случиться, но не случилось милостью богов. Как, скажи мне, теперь вернуть доверие промеж мной и братом Баоюем? Как вернуть душевный покой его сестре? Как смотреть в глаза почтенной жрице, почти раскрывшей постыдную тайну моей связи с тобой? Как избавиться от укоров собственной совести? Воистину ты чудовище с ледяным сердцем, и напрасно я не послушался моих наставника и старшего товарища…
— Утром я позволю тебе провести обряд изгнания, как позволила той жрице увидеть моё присутствие, дабы ты мог оправдать себя. Связи мои с девушкой все порвутся. Коль пожелаешь, я заберу с собою и все её воспоминания о случившемся.
— Поступай, как знаешь. В отличие от тебя, я не решаю того, о чем не ведаю, и не думаю в порыве своих гордыни и высокомерия, что знаю лучше всех. Только одного я хочу от тебя теперь — оставь меня, наконец, в покое. Более не являйся мне никогда, ни во сне, ни наяву. Имени твоего я впредь не назову, не надейся. И голос твой в своей голове слышать не