Взрыв прогремел метрах в пятидесяти справа! Все проснулись. Зорин дал по тормозам — чуть не треснулись лбами в еле живое лобовое стекло. «Не зря оно называется лобовым», — мелькнула интересная мысль.
— Охренел, не дрова везешь! — завизжал Гурвич.
Вернулся — слава богу.
— Заткнись, — сказал Зорин.
Второй взрыв — слева, метрах в семидесяти! Земля взметнулась, луговые цветы полетели в разные стороны… Они выпрыгивали из машины. Дрожала земля. Из дальнего леса на противоположный конец поля выезжали танки с узнаваемыми очертаниями «тридцатьчетверок». Зорин на подножке отчаянно семафорил — не стрелять!!! И остальные махали руками, орали сорванными голосами. Танки медленно приближались. С брони спрыгивали автоматчики, разворачивались цепью. Далеко еще до них — метров пятьсот.
Зорин скинул ненавистный эсэсовский китель — только в нем и оставалось прийти в особый отдел. Шельнис, судорожно бормоча под нос, стягивал мундир фельдфебеля. Действительно розовая майка, надо же какой фестиваль…
— Майку давай сюда. — Он не стал ждать, пока тот вникнет, разорвал ее у Шельниса на груди, стащил. Забрался на подножку, привязал к антенне — чтобы видно было издалека.
— Долбанулся, Алексей? — Гурвич срывался на истерический смех. — Это же не красный флаг…
— Нет у нас другого, — оправдывался Зорин. — Может, поймут, не станут стрелять по машине? Какая разница — красный, розовый…
Они брели навстречу автоматчикам по высокой траве, махали руками, кричали: «Мы свои, не стреляйте!», потом охрипли и больше не кричали. До автоматчиков оставалось метров двести. Уже различались лица — сосредоточенные, бравые. «А вот за розовый флаг я в политотделе огребу, — мелькнула забавная мысль. — А еще за то, что отпустил целого начальника целой разведшколы. Какое на хрен благородство? Я должен руководствоваться не благородством, а социалистической сознательностью и чувством целесообразности». Архивы разведшколы — это, конечно, здорово, но не умаляют его страшных преступлений. А еще его хохот согнул пополам — безотчетный, дикий, сумасшедший. Хорошая компания подобралась: немец, еврей и осужденный за избиение старшего по званию сержант…
— Чему смеешься, Зорин? — хрипел хромающий рядом Гурвич. — Мне вот ни хрена не смешно. Правда, и не сказать что очень грустно…
— Гурвич, а чего ты руки задираешь, словно сдаешься? — хлюпал ковыляющий справа Шельнис. — Мы же не сдаемся, мы к своим пришли…
— Ну, не знаю. Лично я, похоже, сдаюсь… О, боже, — стонал Гурвич, — сейчас начнется… Допросы, особый отдел, фильтрационный лагерь, обвинения во всевозможных грехах, по сусалам будут бить несчастного еврея…
— Гурвич, заткнись, — сипел из последних сил Зорин. — Мы у своих, всё, уже не стреляют… Пронесет, мужики, нас еще наградят… Да, хватает дерьма, я согласен. И у нас его хватает. Мы не знаем всего до конца. Но ничего, придет срок, вот победим, потом будем разбираться…
— Ты хочешь сказать — отсидим?
До автоматчиков оставалось метров пятьдесят. Они не стреляли, но автоматы предпочитали не опускать. А вдруг провокация? Сил уже не было — то есть СОВСЕМ. Зорин повалился в траву и не мог подняться. И товарищи упали рядом. Кряхтели, стонали, ворочались, вдыхали умопомрачительные луговые ароматы. Гурвич из последних сил пытался что-то острить. Доост-рится когда-нибудь — сядет на всю недолгую оставшуюся. Зорин смотрел на небо — боже, какое оно сегодня — ясное, теплое, благодарное, он никогда еще не видел такого пронзительно прозрачного неба…