и особенно после сражения всякими пестрыми картинами, рассчитанными на чувствительность читателя. Возникновение позднее добровольных обществ помощи может отчасти быть отнесено на счет этого литературного толчка. Но что же получилось в итоге всей этой инициативы, если разумно посмотреть на дело? Если оставить в стороне искусственное возбуждение чувства, инициатива эта только установила, что убийственное действие технически усовершенствованного оружия давало столько раненых, что прежней мерой хирургической и иной помощи обойтись было уже нельзя. Желание помочь делу было весьма естественно у врача, который таким образом соблюдал интересы своего сословия. Но чего напрасно было бы искать у него, это – хоть одного слова против невежественного и бессовестного пренебрежения, которое прежде всего следовало поставить на счет правительствам и военным инстанциям. Еще менее выразил он хотя бы отдаленный, самый мягкий протест против причин ужасов, которые он переложил на свою чувствительную музыку. Скорее, вместо того чтобы выступить резко против войны, он, при всей своей сентиментальности, был её послушным слугой. Все его вмешательство в дело и его манера выдают только мастера по части чувствительности и сострадания, т. е. разновидность, которая вовсе не заслуживает того, чтобы её искусственное воодушевление принимали в серьез.
Раненые оставались три дня без помощи на поле сражения. Некоторые умирали в лихорадке и судорогах, между тем как своевременная помощь могла бы их спасти. Другим приходилось ампутировать члены, что не было бы неизбежным при своевременной помощи. Но кто же может удивляться таким вещам? Конечно, не тот, кто хоть сколько-нибудь знает дух войны! Тот, кто приносит в жертву столько жизней в самом сражении, не особенно станет заботиться о прибавочных косвенных потерях, вроде смерти раненых или ухудшения их здоровья. Все идет в один счет потерь, и считается второстепенным обстоятельством, произошла ли смерть прямо в сражении, или вследствие упущения. Конечно, считают более выгодным обойтись меньшими потерями в людях и ограничить инвалидность, нуждающуюся в пенсионах. Поэтому если тут делается что-нибудь для уменьшения и смягчения зла, то государства принимают подобные вещи наилучшим образом. Но еще долго такое отношение не будет гуманностью; оно долго еще будет простым выгодным расчетом.
6. Женевские филантропы были впоследствии теми, кто вместо дюнановских картин несчастия дали проект права, изымающего раненых от неприятельских действий, и нейтрализовали их, как гласит новосозданное, но юридически недостаточно правильное выражение. И госпитали, и амбулатории, и транспорты раненых были также подкреплены этим новым, несомненно весьма смутным понятием о нейтралитете раненых перед лицом неприятельских действий.
На основании упомянутого проекта и осуществилась в 1864 году конвенция правительств. Так как она, даже после крайне незначительных изменений 1906 года и после полного распространения и на морскую войну удержала почти всецело излюбленные филантропами неопределенности понятий, то нечего удивляться, что её практическое применение не отличается ни твердостью, ни надежностью. Что слово нейтралитет употреблено неуместно, это, конечно, немного значит для дела или, лучше сказать, для вреда делу. Достаточно, если только всегда известно, в чем состоит пощада или покровительство раненым и необходимому вспомогательному и врачебному материалу, и в чем выражается беспрепятственный безопасный пропуск врачей и больничного персонала.
О врачах позаботились даже отменно хорошо; им надлежащим образом должно выдаваться жалованье, когда бы и где бы они ни исполняли своей службы в неприятельской области. Но, за исключением этого делового фундаментального пункта, постановления Женевской конвенции оказываются поистине не слишком определенными, т. е. их нелегко понять, и потому при практическом применении они подвергаются всяким уклончивым толкованиям в еще большей степени, чем это бывает с законами, уже заранее несколько редижированными юридически. То, что думали устранить филантропы с их туманностью уже в самом проекте, осталось в силе, несмотря на всякие отступления. Нас здесь не столько касается содержание конвенции, сколько её общий характер, поскольку он связан с главной темой настоящего отдела. Прежде всего надо исследовать несколько так называемую филантропию насчет её подлинной сути или, если выбрать более сильное выражение, насчет её бестолковости и даже ее виновности.
Белый цвет невинности и красный цвет крови не особенно подходят друг к другу. А крест и совсем не является знаком, имеющим смысл и значение для всех народов. Мнимая филантропия выдала здесь, до чего она погружена в христианство и привержена к нему.
Чем вообще должно быть дружелюбие к людям? Такой вопрос здесь уместен, ибо притворство, исходит оно из Палестины или нет, не должно больше удовлетворять лучшей части человечества. Кроме естественно установившихся отношений, ограничивающихся семьей, и взаимностей, происходящих из товарищеских сношений при выполнении обязанностей, не существует вообще никаких иных симпатий между людьми. Естественное сострадание есть, в сущности, мгновенное побуждение; и только глубже проникающий разум является силой, конечно опирающейся на такое побуждение, но ставящей человека выше простого побуждения, – силой, которая может создать нечто высшее, более продолжительное и надежное в направлении того же самого чувства, но без его ограниченности и слабости. А у филантропов и живописцев чувствительных картин именно случайность и односторонность ощущения служат орудием, при помощи которого они могут меньше работать сами, но зато хорошо обрабатывать других. Итак, если проанализировать строго и не считаясь с условностями, то филантропия расплывается не только в ничто, – это было бы еще невинно, – но меньше, чем в ничто, т. е. в нечто отрицательное, так как она остается ниже уровня области разума и действительного права, вовсе не заботится об этих истинных помощниках рода человеческого, а при случае обращается даже против них.
Кроме того, и место возникновения конвенции здесь небезразлично. Женева в своей истории показала себя во многом весьма противной.
Так называемый реформатор Кальвин, убийца Сервета, своей темной низостью немало виноват в той лицемерной строгости, которая отпечатлелась, как характерная черта, на женевском населении. Религионизм в новое время, конечно, смешался с политически свободными аллюрами; но даже характер Руссо свидетельствовал о том, что из женевского наследия многое было на самом деле неприемлемо и даже несимпатично. Прикидывавшийся фанатиком, но лицемерный Кальвин был главным виновником того фасона религии и духовной жизни, который утвердился в Женеве; по крайней мере он дал ему особенно резкое выражение.
Этот Кальвин при всей своей мнимой святости, был, должно быть, еще и педерастом. Его ядовитая злоба против испанца Сервета, открывшего кровообращение, зашла так далеко, что он не только велел осудить на сожжение этого исследователя, бежавшего в Женеву от инквизиции, но еще особо позаботился, чтобы пытка на костре была увеличена тем, что костер был сложен из свежего, зеленого дерева. Последним зрелищем он, кроме того, должно быть, тайно любовался сам, наблюдая его собственными глазами.
Противно указывать, по необходимости, на подобные пошлые детали. Но не следует упускать из виду, на