… Молчание тоже кончилось.
Сначала закричал один и захлебнулся кровью, хлынувшей изо рта. Что-то одним ударом прорвало его рубаху и кожу и теперь выдирало позвоночник из живого. Тело шлепнулось на мокрый асфальт уже мертвым — смачно, трясущимся шматом гнилого мяса. Оно продолжало вздрагивать: убийца-невидимка упорно тащил части сломанного позвоночника.
Пятеро глухо смотрели, как дергается их недавний спутник — будто ребенок шлепает тряпичной куклой по земле. Кажется, в отравленных мозгах созревало понимание: происходит нечто опаснее для их собственных жизней.
Трое задвигались было. Лицо одного вдруг исказилось в душераздирающем крике. Но только исказилось. Опоры для крика не оказалось. Быстро чернеющий разрез от груди до паха быстро же раздвинулся. В рану словно что-то вошло и рывком вышло, таща следом скользкую массу внутренностей — в холодном воздухе от них пошел пар, сразу сбиваемый дождем. Наркоман рефлекторно прижал руки к животу, стараясь удержать лезущие наружу кишки, и сам — падал, валился боком…
Рядом, в том же состоянии, упал другой.
На бегу, в спину, ударили третьего. Упав, он врезался головой в бордюр. Череп сочно хлюпнул. Мертвеца в покое не оставили: ботинки приподнялись, и тело заскользило по длинной луже вдоль края дороги, пока не оказалось с трупами остальных, уложенных в ряд.
Еще один успел заскочить за киоск и лихорадочно оглядывался. Внезапно его припечатало к стене, а когда отпустило, он рухнул, как отутюженный асфальтовым катком. Больше он не встал, и его присоединили к другим.
Последний все еще стоял над убитым Лехиным. Его бесцеремонно схватили за шею и надавили вниз так жестко, что он грохнулся на колени, взвыв от боли. И очутился лицом к лицу с лежащим.
Наркоман почти пришел в себя. А зря. Жертва, которую он полагал мертвецом, разлепила мокрые — в дожде и крови — ресницы.
Полураскрыв рот и монотонно постанывая от боли в разбитых коленях, бритоголовый невольно наблюдал, как мутные глаза мертвеца яснеют, как постепенно появляются в них сознание, понимание, страх, ненависть…
Что-то острое рассекло лицо стоящего на коленях. Он забился в жестком невидимом захвате, замычал: невидимое лезвие ударило глубоко, пробив лицевые кости и хрящи, разрезало язык, повредило гортань. Наркоман упал бы, не придержи его невидимый убийца.
Кровь хлынула на лежащего.
Двое смотрели друг на друга, пока глаза наркомана не потускнели. Его отшвырнули на трупы, а черноволосый Лехин впал в оцепенение, сродни обмороку.
Дождь пошел гуще. Потом чернее. Потом надвинулась тьма, и Лехин провалился в глубокий сон.
… Домовые сидели, затаив дыхание. Их не смутило даже появление на пороге спальни двух зомби, понукаемых неоформленными душами.
Домовые были уверены, что продолжение будет. История, нечаянно прихваченная Лехиным с металлической двери на стройке, не могла кончиться вот так, на полуслове.
А пока Лехин временно спал без сновидений, Шишик показал домовым начало истории.
27.
Неизвестно, что страшнее: проснуться с опухшей от синяков и кровоподтеков мордой или лицезреть в зеркале, как исчезают с вышеупомянутой морды вышеупомянутые травмы?
Лехин предпочел бы отказаться от того и другого. И от сравнения отказался бы тоже.
Но вышло так, что проснулся на рассвете от великой боли и, ничего не понимая, поплелся на кухню попить воды. А в прихожей машинально глянул в зеркало пригладить торчащие со сна волосы. И остановился. Бывшая Жена называла его неизменную стрижку "белым уголовным ежиком". Белым — понятно почему: волос у Лехина светло-русый. "Ежик" — тоже понятно: короткая стрижка. А с "уголовным" Лехин не хотел соглашаться. Он не понимал, почему только у бандитов может быть короткая стрижка, а у приличных людей — приличная прическа прядями.
"Белый ёжик" больше не был белым. Лехин глазам не поверил, включил свет. Хорошо еще, до головы не успел дотронуться. Судя по всему, кровь свежая.
— Я сплю, — прошептал Лехин, и прихожая послушно поплыла перед глазами. — Я — что, где-то надрался, подрался — и сам ничего не помню?
На тумбочку трюмо влез Елисей и погрозил отражению Лехина мохнатым кулачишком.
— Не спишь, Алексей Григорьич, а просыпаешься. Просыпайся давай быстрее, и весь морок с лица сойдет.
И, точно подтверждая его слова, из кармана Лехиной рубахи вылез Шишик и сладко зевнул в зеркало.
А потом, живой и здоровый, с нормальной кожей лица, без единой царапинки, Лехин сидел на кухне за чашкой кофе, слушал Елисея, Никодима и безымянного агента, которые взахлеб, перебивая друг друга, рассказывали ему его сон.
— Ничего не помню. Мне казалось, я, как лег, сразу вырубился. Никаких снов. Честно. Вы говорите, остановка? Шел дождь? А потом?
Он попытался представить себе вздыбленную пещеру загородной остановки, лужи, по которым лупят серые струи воды… Шишик подпрыгнул на столе, спасаясь от плеснувшего кофе, — рука Лехина дернулась, едва он закрыл глаза — и увидел.
… Дождь пошел гуще.
Перепуганная киоскерша, как могла, забаррикадировалась в хлипкой клетушке, проклиная хозяина, давно обещавшего мобильник для рабочего пользования. Лехин слышал бормотание вперемежку со слезами — слышал, хотя стоял на расстоянии от киоска.
По шоссе сновали машины. Не останавливаясь. Не потому, что водители видели мертвые тела. День промозглый. Выходить не хочется даже в киоск за мелочью… Место, и так не ахти оживленное, будто обвеяло одиночеством, и дождь превращал его в подобие серой пустыни.
— … Они шевелились, — задумчиво сказал Лехин, когда картинка из сна растаяла, и уточнил: — Трупы шевелились. Но не сами, а как будто между ними кто-то ходил и пихал, будто что-то искал. И эти тела как будто меньше становились. Какие-то плоские. Да… Почему?
— У них отбирали остаточную энергию, — сказал Никодим. Он тоже отсутствующе смотрел на кофейную лужу и, кажется, тоже вспоминал.
Лехину внезапно стало обидно, что домовые и призрак знают его сон.
— Подождите, я попробую сам.
И закрыл глава, теперь уже целенаправленно представляя мокрый пейзаж с киоском и остановкой. И вздрогнул, когда сон надвинулся на него — и стал Лехин тем черноволосым, что лежал в воде на асфальте, возле киоска.
Он лежал на боку, иначе захлебнуться — дело нескольких секунд. Уже очнулся — от холода. Холод обволакивал зябким влажным плащом, тяжело впитывался в мышцы и кости. Надо бы встать с дороги, жадно льнущей к остаткам тепла. Но тело, пусть и как-то издалека, помнило, что движение — это боль, и отказывалось подчиняться рассудку. Лехин с трудом заставил себя согнуть в локте руку, на которой лежал. Боли не ощутил. От неожиданности он чуть повернул голову взглянуть, а правда ли рука шевельнулась. Шея тоже не болела. Очень привычное движение — почти незаметное. Тогда он приподнялся на локтях, и мышцы живота горячо сжались в ожидании оглушительной боли. Ничего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});