улыбка вышла жалкой, беззащитной.
— Не надо было вам приезжать. У вас своих забот полно, а тут еще я…
Порыв ветра швырнул на стекло желтый кленовый лист, и тот прижался изо всех сил, распластался — и замер. Они оба уставились на маленькое неуместное солнце, и тут Моцарта осенило.
— Дело в том, что я не просто так приехал. Ну то есть не совсем просто так. Мне очень нужен ваш совет. Только давайте я вам еще кофе налью, и себе тоже.
Он сочинял на ходу, никакой совет ему был не нужен, но нужно было немедленно чем-то отвлечь Ларису Борисовну, чтобы стоявшие в ее глазах слезы не пролились. А пока суетился, наливал кофе и подсовывал так и не тронутое до сих пор пирожное, подумал — а почему бы и нет? Со стороны, говорят, виднее, и к тому же, прожив тридцать лет с одной женщиной он, похоже, все-таки разучился понимать остальных. То есть понимать-то он их понимал, конечно, но что с этим пониманием делать — не имел представления.
— Дело в том, что у нас с Надеждой Петровной вчера вышла неприятная история. Она вернулась от брата и опять принялась за мои домашние дела. Она стирает, гладит, готовить, прибирает. Пыль вытирает каждый день! У меня нет столько пыли, сколько ей надо! Она даже обувь мне чистит, понимаете? Я не успеваю заметить, когда она чистит мою обувь и прекратить это! Она опекает меня, как младенца, хотя в этом нет необходимости, потому что я все умею делать сам!
— Надежде Петровне нравится вам помогать, она чувствует себя нужной, — кивнула Лариса Борисовна, осторожно делая глоток кофе и — ура! — примеряясь к пирожному. Кажется, сработало!
— А я вчера решил заплатить ей деньги за работу, — признался Моцарт. — Подумал, что у нее только пенсия, и что…
Лариса Борисовна повернулась к нему, ожидая продолжения.
— Она сказала, что я дурак, бросила все и ушла. Ключи от квартиры оставила на тумбочке. Котлеты сгорели. Сковородка испорчена, — без утайки перечислил все проблемы Евгений Германович и спросил. — И что мне теперь делать?
— Со сковородкой? — мягко улыбнулась Лариса Борисовна. — Выбросить и купить новую. А с Надеждой Петровной… вы и сами знаете. Поговорить и помириться.
— А если я не хочу… мириться? — с интонацией упрямого подростка спросил Моцарт.
— А чего вы хотите?
— Я хочу невозможного, — признался он. — Я очень ей благодарен, она поддержала меня, она меня, можно сказать, спасла. Мы с ней сто лет знакомы, мы вместе работали, она много лет помогала нам по дому, все так. Но я не хочу вести с ней совместное хозяйство! Я хочу сам, извините, разбираться со своим грязным бельем, решать, когда мне обедать, что купить на ужин и чем заняться вечером! Я не хочу отчитываться перед ней, когда приду с работы или со встречи с друзьями, вы понимаете?
— А вы ей говорили об этом?
— Говорил! Но она меня не слышит!
— Она хочет быть к вам ближе, особенно после того, как вы… остались в одиночестве.
— А я не хочу! Я не герой шоу холостяков, чтоб меня завоевывать и опутывать этими стирками-готовками! У меня есть стиральная машина и газовая плита! А также руки и голова. Вот как мне это ей объяснить? Скажите мне как женщина!
— Никак не объяснить, — вздохнула Лариса Борисовна, возвращая опустевшую кружку. — То есть объяснить, разумеется, можно, но вы обидите ее до глубины души, и это вы тоже понимаете.
— А другого варианта нет? — жалобно спросил Моцарт. — Я не могу ее обижать, это не по-человечески, это неблагодарность с моей стороны. Но и видеть, как посторонняя женщина распоряжается в моем доме, как хозяйка, я тоже не могу. А сама она не остановится. Если я извинюсь за вчерашнее, она меня, конечно, простит, и все вернется на круги своя. А если не извинюсь — тогда я вообще негодяй получаюсь.
Моцарт, окончательно осознав всю глубину проблемы, приуныл. Вот у Анны таких вопросов никогда не возникало: она всегда говорил то, что думала, и, более того, считала это своим достоинством. Моцарт, в принципе, с ней соглашался, всегда упрашивая ее лишь смягчить форму, чем весьма жену забавлял. Теперь деликатность Моцарта, раньше не доставлявшая ему проблем и лишь изредка служившая для супруги объектом подтрунивания, оказалась лишена надежного прикрытия и на холодном ветру реальности немедленно скукожилась, простыла и расклеилась.
— Вы же понимаете, что Надежда Петровна вас любит? Это же невозможно не заметить? — Лариса Борисовна смотрела серьезно и даже сочувственно.
— Я… да, наверное, — смутился Моцарт, которому казалось, что вещи и явления, не названные своими именами, еще имеют шанс раствориться в небытие без его участия. Ну хотя бы в данном конкретном случае.
— Обидеть человека, который вас любит, который, возможно, жить без вас не может — это очень тяжелое решение, — медленно произнесла Лариса Борисовна, рассматривая вдалеке что-то ей одной видимое. — Иногда проще принести себя в жертву. Простите, это громкие слова, некрасиво, но вы поняли. Я в свое время поступила именно так. У меня был жених, очень талантливый скрипач, мы собирались пожениться и уехать в Австрию, там у него был контракт. Но умерла мама, совершенно неожиданно, вот просто шла из кухни в комнату, схватилась за сердце, сползла по дверному косяку и даже тарелку из рук не выпустила. Я — поздний ребенок, единственный, папе было уже за шестьдесят. Если бы я уехала, папа бы умер. Мой жених уехал один, это был единственно возможный поступок, такие люди как он — заложники своего таланта. Так что я плохой советчик, Евгений Германович.
Они оба замолчали. Евгений Германович отчего-то подумал, что вот Лена уехала легко, и даже звонит редко. И Анна уехала легко, и не звонит вообще. Наверное, им просто в голову не приходит, что он, Моцарт, может от этого взять и умереть. В общем, они и правы оказались — живет себе-поживает. Наверное, и юная Ларочка, любимая дочка, тоже могла уехать, не забивая себе голову и не думая о плохом, и папа бы ее выжил, вон он какой крепкий оказался. Каждый выбирает по себе — так, кажется, у Левитанского.
А Лариса Борисовна подумала, как обычно, что она неправа, что зря она нагрузила подробностями своей личной жизни постороннего, в общем, человека — и ничем ему не помогла в результате. Он ей очень симпатичен, этот растерянный, добрый и очень несчастный человек, который старается выбраться из своего несчастья, не быть никому обузой, кроме себя.
— Но за эти годы я