Читать интересную книгу Повести - Петр Замойский

Утром пошел за меня пасти Захар, а перед обедом прибежала Мавра, Филькина крестная, и, всплеснув руками, испуганно затараторила:

 — Ку–умушка, что в конце‑то делается!

Мать побледнела.

 — Аль пожар?

 — От пожара хоть оттащить можно, а тут вчистую отбирают.

 — Кто? Кто?

 — Ох, не говори! Приехали податя тревожить. Три стражника, старшина, писарь, урядник с ними, староста, понятые и еще кто‑то главный. И пять подвод… Пять подвод, кумушка–а!

 — Чего же они? Да ты сядь…

 — Некогда, некогда сидеть. Того гляди, к нам нагрянут! У кого овец захватили, у кого телят — и тех на телегу. Сундуки ворочают, холсты, тканеву на рубашки, все, все гребут за податя. И не глядят, что жрать нечего. По амбарам ходят, по мазанкам. Шкуры какие, шерсть, куделю — все, как есть. У Симовых самовар со стола стащили. Чай они пили. Старик бросился на них, а они его кнутом.

 — Где отец‑то? — тревожно оглянулась мать.

В избе, кроме нас, никого не было. Мать выбежала в сени.

 — Отец, отец, кислый!

Отец отозвался откуда‑то со двора, вошел в избу. Мать, вся дрожа, крикнула:

 — Слыхал, а?

Отец ничего не слышал, но Мавра снова, еще подробнее, рассказала, что видела сама и что узнала от людей.

 — У нас им взять нечего, — проговорил отец. — Хоть шаром на дворе покати.

 — Ой, кум, найдут. Ей–богу, последки, рожь и овес, выгребут! — завопила Мавра. — Холсты, какие есть, под трубу, на потолок суйте!

Мавра с воем выбежала. Мать, все еще дрожа, ушла в мазанку, принесла три холста и две тканевы.

 — На‑ка, Петька, положи под себя. А придут, ты не вставай. Лежи, стони. Давай, я тебе голову полотенцем обвяжу.

Новый платок свой, купленный отцом, она свернула, сунула за образ Николая–чудотворца.

Отец тоже испугался. Как бы, в самом деле, не выгребли остатки ржи. Мать сидела на лавке, косилась в окно. С кутника мне видно: бегает народ по улице, как во время пожара. Я вспомнил про календарь.

 — Мамка, ты бы календарь‑то тоже принесла. Ну‑ка, и его возьмут? Он ведь четвертак стоит.

Мать молча побежала в мазанку. Оттуда пришла ни жива ни мертва.

I — На‑ка, спрячь скорее подальше!

Я залез на печь и новенький календарь положил на самый кожух к трубе, где печь почти вплотную подходила к потолку. Полчище тараканов метнулось оттуда.

 — Близко? — спросил отец.

 — Иди, иди, чего сидишь! Дворов никак за десять.

 — Ба–атюшки! — вздохнул отец.

Стал перед образами, широко перекрестился и, произнеся вслух: «Господи, спаси, помилуй», — вышел на улицу. Мы с матерью остались одни. Мать так трясло, будто все двенадцать сестер–лихоманок сразу вселились в нее.

 — Ой, боязно! — вдруг крикнула она и выбежала.

Теперь я совсем один в избе. Страшно. Будто вот где‑то рядом пожар, а я связан и не могу двинуться. С улицы донесся до меня крик и истошный визг женщины. Стало быть, «они» где‑то совсем недалеко. Да, да, вон на дорогу выехали две подводы, остальные там, за мазанками.

Вошла мать. Она остановилась, держась за косяк двери.

 — Петенька!

Я не узнал ее голоса. Меня взяла злоба.

 — Да что ты боишься? — крикнул я, приподнявшись. — Что они у нас возьмут?

 — Овец, овец возьмут!

 — Где они их возьмут, раз они в стаде?

 — Опишут и вечером возьмут.

 — Все равно за подати двух овец не хватит. Нечего тебе дрожать. Пошли они к черту! Возьму вон ухват аль топор…

Мой злобный крик, видно, подействовал на мать. Она стала спокойнее.

Я ощупал под собой холсты. Нет, надо их спрятать подальше. Прячу под солому, прямо на голые доски. Ложусь и решаю не вставать. Пусть тащат меня, кусаться буду.

 — Фамилия? — вдруг слышу чей‑то незнакомый голос.

Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, тихо ответил отец.

 — Сколько за тобой?

Отец опять ответил так тихо, что я не слышал. Шаги. Отворяется дверь. Ее заслоняет высокий человек. Мать, предупреждая его, не говорит, а стонет:

 — Тихонько, голову о перекладину не зашиби. У нас вон как…

Сначала входит незнакомый человек, за ним староста и сборщик податей с книгами и счетами, потом отец. Остальные в сенях и на улице.

 — Как же не знаешь, сколько за тобой? — совсем не грозно спрашивает высокий, хорошо одетый. — Ну‑ка, посмотри, сколько за ним? — обращается он к сборщику.

Тот кладет книгу на стол, торопливо ищет.

 — Податей за этот год тридцать пять и пятнадцать копеек. Выкупных восемь рублей. Недоимок за прошлые годы девяносто три рубля и пени по недоимкам семнадцать рублей двадцать копеек. А всего, итого…

Он щелкает на счетах, щелкает громко и редко, будто прислушиваясь к звуку косточек. Отец смотрит на счеты, мать замерла.

 — Итого — всего сто пятьдесят три рубля сорок копеек.

 — Словом, полторы сотни, господин податной инспектор, — говорит староста и чему‑то смеется.

 — Деньги приготовил? — спрашивает податной.

 — Ржицы продал, маненько припас.

 — Сколько это — «маненько»?

 — Да ведь сколько…

Отец вынимает из кармана грязный платок и медленно развязывает. Там — скомканные бумажки и мелочь. Он их кладет на стол, начинает считать.

 — Девять рублей семь гривен.

 — Что девять рублей семь гривен? — недоумевает податной.

 — Продал хлебца, и все тут. Остатки, хлеб‑то, продал.

 — Ну‑ка, поищи в кармане.

Отец послушно вывернул карман.

 — Нет, глядите.

 — В другом поищи.

Тут отец усмехнулся.

 — У меня, господин инспектор, всего‑то «дин карман.

 — Как один? — удивился податной и посмотрел на отца.

 — А так и один. Какое у меня хозяйство? Хоть его все продай, и то половину кармана не наберешь. Зачем мне другой карман?

 — Сборщик, возьми деньги. Отметь. Скот какой?

 — Лошадь.

 — Овцы?

Отец хотел что‑то сказать, но староста незаметно отстранил его и, все еще улыбаясь, быстро заговорил:

 — Господин податной инспектор, это такая беднота, что ни с кем не сравнять. Коровенка дохлая, овец нет, лошадь — кляча. Зато ребятами бог не обидел. Сколько у тебя, Иван?

 — Сам десятый, — ответил отец.

 — Вон сколько… целое стадо. Пастухи они, нищие. Вон у них пастушонок лежит на кутнике… Ты что лежишь? — спросил меня староста.

 — Захворал, — ответил я хриплым голосом.

 — Бедность — это уже верно, — проговорил и сборщик. — Взять да продать туг совсем нечего. Одни лохмотья. По миру ходят.

 — Знаем эти разговоры, — сказал податной. — Иди покажи сундуки.

 — Можно, — засуетился отец. — Мать, иди покажи пм сундук.

 — Чего в сундуке‑то! — совсем опавшим голосом сказала мать. — Нет там ничего.

 — Иди, баба, иди! — прикрикнул староста. — Раз велят, надо.

Они вышли из избы, направились в нашу худую мазанку. Скоро вернулись оттуда с пустыми руками. Я спрыгнул с кутника, подбежал к окну. Вот они прошли мимо. Повернут к амбару или пойдут к Ивану Беспятому? Сзади плетется отец.

Входит мать. Она слова сказать не в силах.

 — Совсем ушли?

 — В амбар черт понес. Гляди, последний хлеб выгребут.

 — А ты ступай и не давай.

 — Плетю огреют. Там три архаровца на лошадях.

Мы стоим с матерью, дрожим и ждем, когда вернется отец. Что‑то его долго нет. Я сижу на лавке, внутри у меня горит, во рту горько, горло пересохло.

 — Идет, — шепчет мать.

Мимо окон, согнувшись, прошагал отец. Он входит в избу, тяжело вздыхает.

 — Что молчишь?

 — Две меры ржи взяли да три овса.

 — И черт с ними! Подавиться бы им нашим хлебом!

 — Это так, только пригрозили опять прийти. Велят доставать еще сорок целковых.

 — Пса им вонючего! — кричит мать.

Они долго не выходят из избы и все поглядывают в окна. Они боятся, как бы «те» снова не вернулись.

 — Скажи, мать, старосте спасибо. Овцы‑то улетели бы…

 — Шкалик вина ему надо поднести, — решает мать. — Хороший староста.

Гроза миновала. Когда не стало слышно крика, отец полез за пазуху и вынул оттуда бумажку.

 — Вот, — показал он матери, — трешница на праздник осталась.

И отец и мать воровато смеются.

 — Дай‑ка, я сама спрячу, а то потеряешь.

Отец отдает ей трешницу, сам выходит из избы.

Мать вынимает холсты, прячет в один из них трешницу и несет холсты обратно в мазанку. Я с кожуха печки достаю календарь.

Через некоторое время снова прибежала неугомонная Мавра. Она завопила так, будто топор опускается ей на голову.

 — Ба–атюшки, что в том конце иде–от! Настоящее светопреставленье. Теперь у них все, все пропало! Теперьче, кумушка, все дело рухнуло! Дочиста, дочиста, как липку ободрали.

 — Про кого ты? — испугалась мать.

 — Про Клюшкиных, кумушка Аринушка. У Клюшкина Евсея злыдни. Он с топором, девка с вилами, а стражники греют и греют их с плеча. И все, все отбирают!