удалились отсюда.
— К кому же, герцогиня?
— К вам, сударь.
— Чем же мое присутствие помешало вам?
— Милостивый государь, вы прекрасно знаете, что я — та особа, с которой вы долго разговаривали на балу в Опере в ночь на четверг.
— И которая сделала мне честь, назначив ныне свидание там же?
— Да, именно потому, что я имела с вами известный разговор, именно потому, что я назначила вам свидание, я и не хочу, чтобы вы жили здесь.
— Я очень несчастлив, герцогиня, что не могу понять ни смысла, ни цели ваших слов. Простите мне мою глупость.
— Я предлагаю вам удалиться для вашего же самолюбия. Кажется, оно у вас есть.
— И большое, сударыня.
— Не вынуждайте меня сказать яснее.
— Я сумею все выслушать.
— Может быть, сударь.
— Попробуйте, герцогиня.
— Ну-с, мне не нравится ваше присутствие в доме вот почему: мне неприятно встречаться каждый день с человеком, с которым я вела свободный маскарадный разговор, раз этот господин на службе у моего отца.
— Причина довольно вероятная, — сказал холодно Дюкормье, — но есть и другие.
— Г-н Дюкормье позволяет себе сомневаться в моих словах?
— Боже мой, сударыня, г-н Дюкормье по привычке очень наблюдателен и довольно проницателен. Он видит и знает кое-что.
— Что же видит и что знает г-н Дюкормье?
— Очень простую вещь, герцогиня. Обстоятельства, при которых мы встретились, и наш свободный разговор заставляют вас бояться, говорите вы, как бы я не вздумал, на основании минутной и случайной короткости, относиться к вам без нижайшего почтения, какое обязан выказывать вам секретарь вашего батюшки. Такая боязнь неосновательна, сударыня. И скорее вы боитесь, как бы ваша ослепительная красота, ваш ум и очаровательность не заставили меня страстно влюбиться в вас. Да, для женщины с вашим положением и, в особенности, с вашим характером, действительно, немыслимо ежедневно встречать страстно влюбленного в нее чело-века, который так низко стоит, что невозможно даже позабавиться из кокетства его смешной страстью. Но успокойтесь, сударыня.
— Мне успокоиться! — ответила Диана с еще большим высокомерием. — Неужели вы думаете, милостивый государь, что я считаю вас способным на подобную дерзость?
— Да, я думаю.
— Милостивый государь!
— Иначе вы не приказали бы мне удалиться из дома.
— Но это становится слишком дерзко.
— Нет, сударыня, это не дерзость, а логика. Вы смертельно скучаете. Никто из окружающих вас мужчин, никто из ваших поклонников вам не нравится. А между тем вас мучит потребность любить. Гордость — ваша добродетель. Все это я узнал, отгадал во время нашего тогдашнего разговора. Естественно, что в силу моего скромного положения, вы не предполагаете во мне особенной проницательности и считаете способным осмелиться смотреть на вас, герцогиня. Вы думаете, что я, в глупом ослеплении, рассчитываю, пожалуй, на ваше одиночество и скуку и даже на свое положение в доме, при котором связь была бы удобна и никому не известна. Одна мысль о подобной дерзости возмущает вас, и, чтобы отделаться от неприятных опасений, вы мне приказываете удалиться. Но повторяю вам, сударыня, умоляю вас, успокойтесь: мое сердце умерло для страсти, для любви; я не из тех несчастных безумцев, что влюбляются в звезды. Словом, при отсутствии светскости, у меня, однако, есть настолько здравого смысла, чтобы понять, что скромный домашний секретарь князя де Морсена должен навсегда забыть разговор на маскараде. Соблаговолите поверить: если мне позволят остаться здесь, то моей единственной целью будет сделать так, чтобы вы никогда не замечали моего присутствия.
Диану тронул грустный и покорный тон, каким Анатоль произнес последние слова, и она сказала:
— Мне было бы тяжело…
— Ради Бога, сударыня, последнее слово. Если вы требуете, то я удалюсь и пожертвую, признаюсь, не без сожаления, положением, на какое я не надеялся. Я беден, у меня нет протекции; благосклонность князя, заслуженная моим усердием и трудом, могла бы упрочить мою будущность. Говорю это не краснея. Я не стыжусь своей бедности, не стыжусь признаться, что мне нужна опора. И поэтому, сударыня, я буду бесконечно благодарен, если вы великодушно по-пробуете победить отвращение, которое я вам внушаю. Клянусь честью — моим единственным богатством, — что преданностью и уважением заслужу ваше забвение меня.
— Мне, конечно, тяжело портить вашу карьеру, — ответила Диана, сдерживая возраставшее волнение, — но говорю вам, ваше присутствие здесь…
— Ни слова больше, герцогиня. Я повинуюсь. Князь дома; я сию минуту откажусь от места.
Анатоль поклонился и медленно удалился.
В душе Дианы происходила страшная борьба. Наконец она поддалась мысли, с которой боролась, и крикнула:
— Г-н Дюкормье!
Анатоль уже заворачивал в другую аллею. Он обернулся и пошел назад с серьезным, опечаленным лицом.
— Что вам угодно, сударыня?
— Мне было бы неприятно, если бы вы сочли меня эгоисткой, способной из каприза разбить вашу карьеру.
— Я не обвиняю вас, сударыня. Я повинуюсь вам…
— И проклинаете меня?
— Я уже давно не проклинаю тех, кто меня оскорбляет.
— Вы их презираете?
— Нет, я жалею их: они теряют во мне верного и преданного человека.
— И делают себе из вас опасного врага?
— Я из тех, кого можно безопасно, без всякой боязни раздавить. Привычка страдать сделала меня кротким, сударыня.
— Г-н Дюкормье, — сказала Диана, помолчав с минуту, — можно верить вашему слову?
— Спрашивать об этом — значит сомневаться.
— Верно. Я была не права. Итак, обещайте мне ответить на один вопрос вполне откровенно.
— Обещаю, сударыня.
— По чести?
— По чести.
— Чем вы объясняете мое желание не видеть вас здесь?
И молодая женщина, стараясь заглянуть поглубже в мысль Анатоля, прибавила:
— Отвечайте с полной откровенностью, ничего не бойтесь. Дерзость я прощу, но ложь — никогда.
— Но я уже сказал вам, что…
— Вы мне сказали, что я боюсь фамильярности или смешной влюбленности с вашей стороны. Но, будьте искренни, вы не этому приписываете мое желание.
— Вопрос за вопрос, откровенность за откровенность! Согласны, герцогиня?
— Хорошо.
— Не правда ли, что вчерашнее происшествие в гостиной княгини дало сильный толчок вашему желанию удалить меня отсюда?
Диана вздрогнула, смешалась от проницательности Дюкормье и, краснея, ответила:
— Да, это верно, милостивый государь.
— Не правда ли, когда вы увидели, как благородно, с каким тактом держали себя Бонакэ и его жена, то, может быть, в первый раз в жизни поняли, что любовь к незначительному человеку не унизит аристократку, а делает ей честь, раз этот человек стоит такой любви?
— Это правда.
— Теперь мне легче было бы ответить на ваш вопрос, если бы…
— Что «если бы»?
— Если бы вы способны были без гнева, без негодования выслушать ответ.
— Я уже сказала вам, что дерзость я прощаю, но никогда не прощу лжи и притворства. Я