Китс считает, что поэту не следует навязывать свою личность читателям. Он должен быть равно открыт всем впечатления бытия, не иметь заранее готовых решений, проникать в сущность описываемого и даже растворяться в нем: «Я понял, каким качеством, необходимым для успеха в литературе, обладал Шекспир. Я имею в виду «негативную способность», то есть способность пребывать в неуверенности, неопределенности, сомнении — без лихорадочных попыток цепляться за факты и рассуждения…» (KL, 72: 21.12.1817). По словам Китса, поэт не имеет собственной «я», он все или ничто. У него нет характера. Он наслаждается светом и тенью, он приходит в упоение от дурного и прекрасного, высокого и низкого, богатого и бедного, ничтожного и возвышенного. Он с одинаковым удовольствием создает Яго и Имогену. То, что оскорбляет добродетельного философа, восхищает поэта-хамелеона. Поэт — самое непоэтическое существо на свете» (KL, 227–228, 27.10.1818).
Все эти высказывания Китса нередко толковались как проявление общественной индифферентности, как утверждение превосходства красоты над нравственностью, поэта-хамелеона над поэтом-учителем. На самом же деле за всем этим стоит мечта о таком поэтическом совершенстве, которое в безличных по видимости и естественных, как листья на дереве, образах воспроизводит красоту «в высшем смысле этого слова», ту, что является истинной сутью вещей. Создание такого искусства Китс считал почетной и ответственной задачей. «День ото дня я сознаю яснее, что писать хорошо, так же как поступать хорошо, — важней всего на свете… Чем отчетливей мне представляется, как много совершит со временем мое прилежание, тем больше сердце мое наполняется гордостью и упорством» (KL, 374, 24.8.1819).
В первые годы интенсивного творческого труда, по окончании периода ученичества, Китс живет верой в свое высокое предназначение, в возможность принести благо людям. «Почести, оказываемые человеком человеку, — сущие пустяки по сравнению с благом, которое великие произведения несут духу одним своим пассивным существованием. каждый смертный сможет стать великим, и человечество, вместо того чтобы быть широкой равниной, поросшей вереском и кустарником, среди которой редко встретишь дуб или сосну, превратится в великую демократию лесных деревьев» (KL, 103–104, 19.2.1818).
3
Оптимистическое настроение проявлялось в большей части стихов Китса в 1817–1818 гг. Счастливо кончаются, мы видели, поиски Эндимиона; поэт готов приветствовать и радость, и скорбь (Welcome, Joy and Welcome, Sorrow); он верит, что великие поэты становятся гордостью своей страны (То Haydon) и оставляют по себе память, которая озаряет века, прошедшие после их кончины (How Many Bards Gild the Lapses of Time, Bards of Passion and of Mirth); он создает жизнерадостные образы фольклорных героев — Робина Гуда (Robin Hood) и цыганки Мег (Meg Merrilies). В стихах Китса они не знают ни духовных, ни телесных оков, они свободны и смелы, как породивший их народ.
Подчеркивая противоречивость явлений, Китс останавливается на более светлой стороне противоположности: в слепоте Гомера он видит тройную остроту зрения — так же, как в полуночи распускающуюся зарю[88]. Лишь немногие стихи этих лет печальны в предчувствии ранней смерти (After Dark Vapours, When I Have Fears), но общий тон его творчества, как и писем, бодрый, несмотря на издевательские, уничтожающие рецензии на «Эндимиона», несмотря на потерю горячо любимых братьев (один эмигрировал в Америку весной 1818 г., другой умер от туберкулеза в декабре того же года). Даже печальная поэма «Изабелла, или Горшок с базиликом» (1818) проникнута радостью жизни. Связанный фабулой Боккаччо, Китс написал поэму о гибели нежной и прекрасной любви: братья героини не могли примириться с бедностью и безвестностью ее избранника и убили его, а она, узнав об этом, зачахла от горя. Трагический конец, однако, не меняет того, что в поэме Китса воспето торжество свободной любви, пережившей смерть любимого и закончившейся только со смертью любящей.
Торжествует в поэме и красота, несмотря на то что подвергается унижению: дурнеет Изабелла, оплакивающая своего милого, но, подурнев, становится прекрасной той внутренней красотой, о создании которой мечтал Китс страшно, непоправимо меняется лицо убитого (поэт и скупится на отталкивающие подробности), но с тем большей отчетливостью выступает основная тема: безмерность любви Изабеллы, не дрогнувшей и перед этим испытанием.
Обращение к Боккаччо продиктовано характерным для Китса и для других романтиков преклонением перед литературой Возрождения: Шекспир, Спенсер, Данте, Боккаччо Петрарка противопоставляются сосредоточенным в себе современным поэтам как воплощение свободы и объективности. Вслед за Хэзлиттом и Кольриджем Китс отвлекается от конкретного содержания эпохи европейского Возрождения и рассматривает ее лишь как пору могучих страстей. Этим определяется и выбор новеллы, рассказанной в ряду повестей о тех, «чья любовь имела несчастный исход». Именно этот драматический и романический аспект соответствовал представлениям Китса о пленившей его эпохе. В своей версии новеллы Боккаччо, Китс усиливает контраст между трогательной нежностью влюбленных и злобной расчетливостью их врагов. Для углубления этого контраста Китс вводит отсутствующую в оригинале мотивировку убийства. У Боккаччо братья Изабеллы мстили за честь сестры, у Китса они принесли ее в жертву своему грубому корыстолюбию — в зятья им был нужен не бедняк, а вельможа.
В поэме Китса несравненно подробнее описываются переживания героев, их тоска, томление, отчаянье. В соответствии с романтической концепцией воображения одни чувство — любовь — определяет разнообразие составляющих поэму эпизодов и деталей: признание, разлуку, смерть Лоренцо, поиски его могилы, медленное угасание Изабеллы после того, как братья отняли у нее последнюю отраду — горшок с базиликом, в котором была погребена голова убитого. По мысли Китса, жизнь девицы тлела, пока она продолжала служить своей любви, «мертвой, но не развенчанной». Только тогда, когда обрывается эта нить, страсть находит естественный исход в смерти. Если жизнь и любовь оказываются одним, то гибель любви закономерно означает конец жизни.
Китс был недоволен своей поэмой: она показалась ем наивной, простодушной и чувствительной. Он стремился к искусству более спокойному, зрелому, объективному хотел дисциплинировать свою фантазию, чтобы его «страсть к прекрасному слилась с честолюбием его интеллекта» (KL, 241, 14.10.1818). «В нагой греческой манере» он начинает «Гипериона» — поэму о победе олимпийских богов над прежними властителями Земли, бессмертными титанами. Она писалась во второй половине 1818 г. и осталась неоконченной. Древний миф превращается в систему символов, передающих размышления Китса о великих потрясениях современности. «Гиперион» не аллегория революции, но в такой же мере ее порождение, как «Прелюдия», «Чайльд-Гарольд» или «Восстание Ислама».
Китс не смог завершить свою поэму. Он не был еще готов для воплощения такого обширного замысла. Никто не понимал это лучше, чем он. Вместе с тем замысел «Гипериона», как видно из письма к другу — художнику Хейдону, относится к началу 1818 г., к периоду,