в Верховный Совет республики… Едва передохнув от полетов, занимался своими депутатскими делами — дома его уже ждали ходоки из дальних деревень: кому-то не дали телка, кого-то из солдаток обошли ссудой на жилье, в глубинке сбежал из больнички доктор, а новый все не едет. И он садился в присланную телегу — ехал хлопотать. К нему прислушивались, потому что он уже тогда был напорист, логичен и еще потому что летчик. А потом разом все рухнуло. На финской остался цел, ни одной царапины, а в перелете на Северный фронт, в тумане, без ориентиров, в обледеневшей машине сел на вынужденную, попал в госпиталь с сотрясением мозга. Хорошо еще смекнул — мотор вовремя выключил, а то бы крышка — сгорел со всем экипажем.
Вот тебе и «летал — пока мог».
— Не спишь, комиссар?
— Сплю. И тебе советую. Завтра день трудный.
Утром Проняков связался по телефону с начполитуправления Ториком и, когда услышал его добродушно-глуховатый басок, смешался, забыл о своей просьбе, с непривычной торопливостью поблагодарил генерала за кожаные куртки и брюки для полка. Неделю назад он добрался со своей докладной до самого командующего флотом Головко: без спецодежды зарез, летчики с парашютами падали в мокрый снег, болота, промоины. Кожа могла спасти, и Головко, человек редкой обязательности, зная, что на базе такой одежды сейчас нет, все же пообещал, и наверняка не без помощи Николая Антоновича Торика она была выбита где-то на тыловых складах и уже вчера, за день до обещанного срока, доставлена в полк.
В трубке повисла тревожная, пугающая тишина, показалось даже — связь прервалась, но нет, Торик слушал, возможно, удивляясь звонку. Доставили, и ладно, к чему благодарности, да и не похоже на сдержанного Пронякова. И тот уже пожалел о звонке — просьба, выношенная в ночной темноте, казалась неуместной.
— Насчет каравана извещен?
— Так точно, — облегченно выпалил Проняков. — С транспортами был перерыв, Черчилля пугали немецкие подлодки и бомбардировщики, с полпути уже начинавшие рвать караван, как волчья стая. Важность новых грузов трудно было переоценить.
— Отвечаешь головой, — все так же глухо, уже без оттенка добродушия, прозвучало в трубке. И снова, после ощутимой паузы: — И пора подтянуться с боевой подготовкой, главное сейчас — обмен опытом, повышение мастерства.
— Ясно, Николай Антонович. Так и намечал.
— А теперь скажи, зачем звонил?
— Но ведь я…
— Без «но». Куртки-шмутки, а что еще? Я же чувствую.
Да, черта с два его проведешь. Уж кто-то, а Торик своих людей знал. Вот и попал ты, Филипп Петрович, в мальчишки.
— Хотел просить разрешения на вылеты… Хоть изредка. Чувствую себя хорошо.
— Сколько раз тебя в госпиталь клали?
— Ну два. Ненадолго.
— А без «ну» — три. Еще раз дернешь меня попусту — получишь выговор. Все ясно? — И смягчившись, добавил: — Удачи полку, Петрович.
…Комиссар нащупал в кармане тетрадку и вышел из полутьмы КП на волю. День стоял весенний, ветреный, лед в лужах еще держался крепко, хрустел под каблуками. Над бурым склоном сопки, пятнистой от мха и березовых ерников, густо стлались облака. Немцы в такую погоду не летали, но в небе стоял отдаленный гул барражирующих патрулей-новичков, выполнявших заодно утренний тренаж. Вчера еще вынесли решение на партбюро, комполка согласился, а сегодня уже начали — молодец все-таки Сгибнев, оперативен. И капониры замаскировали по-новому, притрусив палой листвой, даже вблизи не различишь. Он сам, бывший каменщик, помогал их класть на совесть. Летчики дежурили в готовности номер один, отдыхая прямо под крылом. Не в пример английской эскадрилье на правом краю, где обед и ужин соблюдались, как в мирное время. И сон был святым делом. А погода на севере капризна: сейчас облака, а через минуту их ветром сдует, и тогда гляди в оба.
Он заглядывал в капониры — такое у него было правило, обходить их с утра, вглядываясь в знакомые, словно бы вопрошающие лица «сыночков»: «Что сегодня, отец, в каком настроении?» Он чувствовал в каждом из них свое продолжение, они обязаны были довершить то, что утратил сам в начале пути. И радовался, что все они выглядят как на подбор молодцами, хотя, в сущности, такие разные… Старший лейтенант Бокий, храбрец, задира, весь как взведенная пружина, которого не сваливали, бывало, пятикратные вылеты… Капитан Николай Мамушкин, пропагандист полка, он и по земле не ходил, а летал, успевая с политинформацией и боевыми листками после каждого боя… Новичок Василий Горишный, худенький, с застенчивой улыбкой. Пекут их в училище, а настоящая учеба начинается здесь, с первого боя.
Проняков спешил к четвертому капониру, к лейтенанту Бойченко, помеченному в его тетради красным карандашом — тревожным цветом. Как всегда в таких случаях, чтобы как-то отвлечься, решил сперва заглянуть к Горишному, почти земляку, из знакомых белорусских мест, к которому питал особую приязнь — старателен, вдумчив, славный парень…
Терпеливо выслушав доклад и глядя в синие, добрые глаза Горишного, он начал с короткой проверки самого важного: знание района действий, ориентировка, полет над морем, навигация.
Летчик отвечал не спеша, вдумчиво, как в непринужденной беседе без нажима и поучений.
— Ну что ж, молодцом.
По бледноватому лицу Горишного словно бы скользнула тень. Слегка замявшись, признался:
— Вчера на бреющем чуть не зарылся в волну.
— Бывает. С непривычки скрадывается расстояние.
И мельком пометил в тетрадь: «Оморячиванье — под начало опытных ведущих. С предварительным инструктажем». А вслух сказал:
— Не стесняйся спрашивать командира звена. Ложный стыд ни к чему. Упустишь мелочь — обернется бедой. Понял? Дотошность в нашем деле только на пользу. Это мой приказ тебе. И просьба.
— Ясно.
Горишный взглянул задумчиво и вдруг, улыбнувшись, будто оттаяв, заговорил. Проняков даже не сразу понял, что к чему… Наши в Белоруссии, стало быть, скоро Минск возьмут, а там — первая мирная сессия, и на ней непременно будут его, Горишного, земляки-партизаны, а уж дед Толаш, командир отряда, — непременно. Так пусть товарищ комиссар ему покланяется от бывшего пастушка, а ныне летчика Горишного… У Пронякина даже дыхание перехватило. За хлопотами и думать забыл — таким далеким казалось мирное время. А ведь верно — будет сессия, должна быть! И он кивнул растроганно, весь переполненный нечаянной радостью.
Во втором и третьем капонире был порядок. Оставался четвертый — Бойченко.
Круглолицый, с затаенной усмешкой, в шлеме набекрень, Бойченко держался независимо. Не раз нарушал боевой порядок, желая во что бы то ни стало показать себя. Вырваться один на один — и победить. Этакий солирующий форвард. Сейчас он делал вид, будто ему невдомек, зачем пожаловал комиссар.
— Отставить, — чуть резче обычного прервал рапорт Проняков. Он не терпел зазнаек, небрежная улыбочка Бойченко выводила его из себя. И, как назло, стала подрагивать рука. Он