Икрам-ходжа повидал свет. Говорили разное. Болтали, будто он был не только в Мекке, но и в Афганистане, Иране, Индии, Турции; будто он плавал на океанских пароходах. Люди утверждали, что ходжа кроме родного языка владел фарси и без переводчика объяснялся с турками. Был он когда-то муллой, но потом бросил сан священнослужителя и занялся контрабандной торговлей. Да мало ли еще, о чем болтали!… Дыма без огня не бывает.
Но сам Икрам-ходжа держал язык за зубами и, в отличие от других стариков, не любил распространяться о своих странствиях. Когда кто-либо заводил речь, например, о Стамбуле, он скромно молчал, хотя что-что, а уж Константинополь ему довелось хорошо узнать. Именно в Константинополе он свел приятное знакомство с еще молодым тогда господином Керлингом. С ним он встречался и после — в Кабуле, Тегеране, а в годы второй мировой войны — в Ташкенте.
Когда близкие, хорошо знавшие Икрама-ходжу люди пытались вызвать его на откровенность, он неизменно отвечал, закатывая глаза:
— В ту пору, когда я был служителем всевышнего, аллах на многое открыл мне глаза, но предупредил, что уста мои должны молчать.
С аллахом у него были довольно странные отношения. На людях Икрам-ходжа, как хороший мусульманин, обращался к нему с молитвами, но в одиночку, как утверждали злые языки, он не соблюдал ни утреннего, ни вечернего намаза и не утруждал себя запретами корана.
И тем не менее в хорошем настроении Икрам-ходжа любил живописно расписывать все прелести загробной жизни, ожидающей праведников, хотя сам отдавал явное предпочтение жизни земной…
Икрам-ходжа шел по улице величаво-медленной походкой, заложив руки за спину, выставив вперед живот и седую бороду. Он держал курс на городской рынок.
Ходжа сейчас не имел определенного рода занятий, хотя жил в достатке и ни в чем себе не отказывал. У него хватало средств на содержание себя, молодой жены, ее матери — еще не старой женщины — и на то, чтобы разъезжать по всей Средней Азии — куда душа тянула.
У него была странная, неуловимая профессия, позволявшая, не пропуская ничего через свои руки, мастерски загребать деньги. Он слыл искусным посредником. Если кому-нибудь вдруг понадобилось приобрести две-три сотни первосортных каракулевых шкурок, или несколько мешков отборного кишмиша, или десяток ящиков миндаля, или хорошо выделанное шевро для пошивки кожаного пальто, Икрам-ходжа давал надежный и верный адрес. И в случае удачной сделки он, конечно, не оставался в накладе.
В годы войны посреднические операции Икрама-ходжи приняли настолько грандиозные масштабы, что деньги потекли в его карманы рекой. Тогда люди, кровно заинтересованные в его благополучии, посоветовали ему устроиться на нетрудную работу. Икрам-ходжа внял их советам и устроился на должность завскладом в госпиталь. Там он и продержался до конца войны.
Собственно, сейчас ему можно было уже устраниться от посреднических операций: накопленных денег с избытком хватило бы до самой смерти. Но не такова натура Икрама-ходжи. Как страстный игрок, он уже не мог выйти из игры.
Икрам-ходжа достиг рынка и прошел под его высокие арочные ворота.
Рынок радовал глаз веселыми яркими красками. По одну сторону, на столах, в ящиках и просто навалом, тянулись бесконечным рядом обильные дары щедрого узбекистанского лета: персики, виноград, груши, яблоки, вишни, сливы. По другую сторону горами возвышались огурцы, помидоры, кабачки и другие овощи.
В воздухе жужжали осы и пчелы.
Икрам-ходжа продвигался сквозь гудевшую толпу, как ледокол сквозь неокрепший лед. Он никому не уступал дороги. Кто нечаянно наталкивался на него, тот отскакивал, точно мяч от стены.
— Пошт! Берегись! — раздался предупреждающий окрик сзади.
Икрам-ходжа даже не оглянулся. Но когда крик послышался вторично и Икрам-ходжа почувствовал над затылком чье-то жаркое дыхание, он нехотя посторонился.
Мимо проплыл, так же важно, как и Икрам-ходжа, гривастый и бородатый верблюд. Он волочил за собой здоровенную арбу, заваленную доверху дынями-скороспелками. От дынь исходил сладостный запах.
Икрам-ходжа потянул носом и пошел дальше.
В конце рынка под сенью столетней вербы ютилась чайхана. Она стояла на прочном деревянном настиле, под которым неумолкающе журчали воды головного арыка.
На супе — возвышении из глины, опоясывающем толстенный и корявый ствол вербы, — сидел парень лет двадцати пяти и, обливаясь потом, пил чай. Он поминутно утирал раскрасневшееся лицо белым полотенцем. Черная щеточка его усов смешно топорщилась, когда он, вытянув губы, дул на горячую пиалу.
Икрам-ходжа оглядел все вокруг пытливым взглядом своих маленьких глаз и сел возле парня почти спиной к нему. Он вынул большой цветной платок, вытер лицо, шею, грудь и тихо, будто самого себя, спросил:
— Подыскал?
— Да, — так же тихо ответил парень.
— Согласился?
— Ага…
— Подходящий?
— Немного смышленнее того.
— Смотри!
— Я ему показал все.
— Когда решили?
— Завтра, часов в девять-десять.
— Хорошо. В двенадцать жди меня в сквере против почты.
— Угу… — сказал парень.
Икрам-ходжа громко вздохнул, спрятал платок, встал и отправился домой.
Когда он прошел через ворота и зашагал по затененному тротуару, его стал нагонять Наруз Ахмед. Он следовал по стопам старика с той поры, как тот вышел со двора на улицу Трех тополей, и не упускал его из виду ни на минуту,
Наруз Ахмед был твердо уверен, что это и есть Икрам-ходжа. Фотоснимок, показанный Керлингом, полностью совпадал с оригиналом.
Выбрав подходящий момент, когда вблизи не оказалось пешеходов, Наруз Ахмед поравнялся со стариком и, протянув ему четки, проговорил:
— Достопочтенный Икрам-ата, это вы обронили?
Старик впился в незнакомого человека глазами, точно сверлами, взял четки, посмотрел на них и ответил:
— Да, я. Но их должно быть пятнадцать.
— Три остались у вашего далекого друга.
— Не теряй меня из глаз. Иди за мной. Дом, в котором я…
— Принадлежит вашей сестре, — прервал его Наруз Ахмед. — Знаю. Скажите, в какое время зайти?
— Как только стемнеет. Калитка будет открыта. Я встречу тебя.
— Хоп! — заключил Наруз Ахмед и быстро пошел вперед.
9
Телефон на столе зазвонил. Офицер Токандского горвоенкомата укоризненно взглянул на него, снял трубку и, продолжая просматривать раскрытую папку, рассеянно сказал:
— Подполковник Халилов слушает.
— Здравствуй, Саттар. Это я, Шубников.
Папка с шумом захлопнулась, и смуглая рука машинально придвинула аппарат поближе.