дело!..» В глубине этой, казалось бы, неразборчивой приблизительности мелькает уверенный жест мгновенного узнавания и одновременно вынужденного смирения. Это то самое «покорение», о чем Ирина Кирилловна говорила выше. Есть в этом отрывке и вторая проба обобщения, внутренне увязанная с кондициями ежедневного семейного хозяйствования Ситкиной. Рассказывая о порядках жизни в удаленных хуторах усть-медведицкого куста, она говорит: «Мы-то считаем, что там, как-то, открытая жизнь…» О чем речь? Что это за «открытая жизнь»? Тут, кажется, налицо своеобразный эвфемизм. Ведь на хуторах, наоборот, жизнь как раз
закрытая, упрятанная, относительно свободная от начальственного и милицейского догляда. На Рогачеве-хуторе укрылась крохотная крестьянская империя: «свой ток, свиньи и скотина…» И эта связная, работающая в тишине хуторского хозяйственного и социального сговора, цепь буквально животворит, кормит и обеспечивает рогачевцев. Поэтому «открытость» мыслится Ириной Ситкиной здесь, конечно, как спектр возможностей, позволяющих вволю выкормить живность, присваивая часть зернового урожая с тока. Удивительная точность! И тут же – непривычно складный, неоднократно, видимо, повторенный, рассказ о собственных практиках пополнения кормовых запасов. («Да вот, видишь, чего я делаю, – сметаю с земли». – «Ну, сметай чище…») Этот мимолетный разговор с властью (а участковый на мотоцикле – вполне повелительная для деревни фигура) ясно показывает, как работает один из тех многочисленных инструментов, которые я называю «орудиями слабых»[35]. Присвоить бросовое, подобрать с земли, прихватить бесхозное, «в хозяйстве все сгодится», «сойдет для сельской местности» – вот кванты повседневной хозяйственной возни, так или иначе конвертирующиеся в поступок, в слово, складывающиеся в дискурс крестьянской житейской ловкости и попутного выхватывания. В отличие от городских потребительских практик, правила которых излагаются обычно в «инструкциях по применению», дискурс крестьянской повседневности орудует скорее не словом, а показом. Тыканьем в предмет или процесс. А если и прибегает к слову, то оно не инструктирует, не раскладывает по полкам, а сводится к лаконичному наказу «примечай», «смотри в оба», «доглядывай». Повторим: крестьянин умудрен и незатейливо искусен. Он постоянно видит океан фактов, впитывает их сигналы и ловко приспосабливается к их меняющейся конфигурации, предвидя такую их перемену. Это в полной мере относится и к дискурсу крестьянской повседневности Ирины Ситкиной, – к этой медленной, порой останавливающейся, неграциозной и неспешной, но вполне основательной речевой поступи, позволяющей внимательно оглядеть, учесть и приспособиться к возможным благотворным просветам и обескураживающим срывам в устроении окружного крестьянского мира.
* * *
Кратко подытожу общее впечатление от крестьянской жизненной повести, рассказанной Ириной Кирилловной Ситкиной. Мне представляется, что подобного рода речевой массив – это подлинная классика крестьянского дискурсивного жанра, драгоценный и редкий образец дискурсивных практик, всецело приписанных к поколению крестьянских «отцов». Он первороден и оригинален именно как органическая «разговорная машина», произведенная в корневом крестьянском социуме. По сравнению с разговорами, записанными деревенских усадьбах Ивана Васильевича Цаплина и Любови Ивановны Шишкиной (и еще со многими другими записями, хранящимися в экспедиционном архиве), – разговорами, которые можно рассматривать в качестве неких выстроенных, иногда даже близких к литературным, текстов, – повествование Ирины Кирилловны Ситкиной является примером нелогичного, сбивчивого, спонтанно разворачивающегося, непредсказуемого, порой рваного и скачущего, но, безусловно, понятного и по-своему выразительного нарративного потока, который впечатляет и даже, что называется, «достает». Который несколько ошеломляет именно своей наивностью, элементарностью и, что самое важное, какой-то исчерпывающей жизненной полнотой. За скудной церковно-приходской грамматикой мощно ворочается и грозно поднимается сама жизнь. Действительно, – пропуски семантических согласований и логических связок, пренебрежение служебным пояснительным синтаксисом, фрагментарность и обрывочность – все это удивительным образом не препятствует восприятию и пониманию, не затрудняет и не осложняет его. Напротив, – эти провалы как раз и сообщают восприятию ощутимую, порой жутковатую бытийную глубину. Этот не рассуждающий, а, хоть и отрывистый, но панорамный, объемный, упорно – и в говорении, и в умолкании – воспроизводящий различные происшествия и обстоятельства, дискурс способен, ничего не объясняя, не истолковывая и не итожа, наполнить сознание некой неизбывной бытийной мудростью. Простейшей и фундаментальнейшей. Напомню для иллюстрации этой мысли маленький, уже читанный нами, фрагмент дискурса Ирины Кирилловны Ситкиной: «Даю людям, а оно все остается… Страсть и все!.. Пришел один мужчина, и чего-то… Под полкой стоить кастрюля с яйцами, а там было девять яиц. Он говорит: «Тетя! Ой!.. Ну, – яиц у нас нету, а я хочу. Давай, я их заберу…» Я говорю: «Бери». Он взял эти девять яиц. А я пошла да десять яиц сняла. Я говорю: «Вот и все…» Вот, такая вот жизнь идеть у нас, вот, все время. Как вот господь. Хоть говорят – нету, но он есть…» Попробуйте прочесть это вслух – и чтобы кто-то посторонний это выслушал. А потом спросите у него – что это было? О чем рассказывала женщина? Наверняка, затеется разговор о провидении, о доброте, о самоотверженности, о жертвенности. Но все это будет лишь изложением, рациональной трансформацией, а в конечном счете – искажением первоначальной синкретичности подобных дискурсивных практик. А ведь именно в ее рамках высказывается и выражает себя неподдельный, захвативший глубину исторического времени, натуральный крестьянский социум. Такой, какого в современной деревне уже вряд ли – в его развернутой полноте и феноменологической разноцветности – можно сыскать.
III. Дискурсы «детей»
В этой главе воспроизводятся беседы с представителями поколения, которое движется по семейно-родовой тропе вослед за поколением крестьянских отцов и дедов. Это – дети крестьянских стариков. Причем дети поздние. Иногда – внуки. Временная дистанция между полосами зрелости тех и других, – когда люди самостоятельны, ответственны, когда они способны удержать и отправить в будущее биологию и биографию данного крестьянского рода, – сравнительно невелика. Тридцать – сорок лет. Классическая поколенческая ступень. В наших экспедиционных занятиях мы выхватили момент смены крестьянских поколений. Он драматически совпал со сменой социально-исторического времени. Таким образом, мы попали в пространство заметных и, вероятно, необратимых перемен. Что произошло? Начавшаяся сто лет назад эпоха смещения тех гравитационных полей, которые удерживают и воспроизводят определенные порядки повседневного крестьянского существования вывела наружу очередные событийные сочетания. Жизнь зримо поменялась. И для нового крестьянского поколения («поколения детей») приемлемая полнота органического существования уже вполне достигнута. Разумеется, это состояние не есть автоматическая данность, оно должно ежедневно воспроизводиться, но фатальной угрозы его внезапного исчезновения (как это сплошь и рядом было в «поколении отцов») не существует. Сценарии повседневного существования накопились. У новых крестьян появились новые сферы и формы занятости – даже внутри родного деревенского пространства. Детьми они вошли в привычный крестьянский круг забот, закружились и освоились в нем, привыкли к традиционным крестьянским занятиям. Повзрослев, они нащупали новые возможности жить-кормиться. Сначала с опаской, а потом более уверенно