Читать интересную книгу Дублинеска - Энрике Вила-Матас

– Нет, вы поняли, что именно мы здесь увидели? Настоящее светопреставление! – повторял он с удовольствием и горьким сожалением одновременно, не отрывая взгляда от великолепного вида – Лондон, истерзанный всесокрушающим дождем.

И внезапно мать, воспрявшая после чая, который ей случайно принесли вместо липового отвара, сказала мужу с гримаской, демонстрирующей ее бессознательное чувство юмора:

– Сэм, перестань хихикать и вдумайся, наконец, что происходит на самом деле. Последнее время постоянно идет дождь. Так просто не бывает. Льет в Барселоне, льет в Лондоне, льет не переставая. Сдается мне, такой дождь бывает только на том свете.

И, словно бы придя к самому важному, а может, просто самому очевидному в своей жизни выводу, она добавила:

– Подозреваю, что мы давно мертвы.

Несколько дней назад он дочитал биографию Беккета, написанную Джеймсом Нолсоном. Закончив, принялся перечитывать «Мерфи» – в ранней юности эта книга приводила его в восторг, словно он обнаружил в тексте философский камень, но временами вызывала и граничащее с ужасом изумление. Она повлияла на него настолько, что с тех пор стоило ему увидеть кресло-качалку, как он тут же вспоминал помешанного бедолагу Мерфи. В особенности его восхищает основной сюжет, где будто бы ничего и не происходит, а на самом деле там все время что-то случается, если присмотреться, эта история полна невообразимых микропроисшествий, точно так же, как и наша, на вид такая бесцветная повседневная жизнь, что кажется нам простой и гладкой и вдруг предстает перед нами во всей полноте своих значительных пустяков и легких смертельных недомоганий.

Риба старается раскачать кресло так, чтобы луна качалась вместе с ним. Это жест глубокого отчаяния. Он словно пытается примириться с луной, раз Селия его все равно не простит. Бессмысленно и безрезультатно, потому что луна и бровью не ведет. И тогда он начинает думать об авторах первых книг, о тех, кого зовут начинающими, и о том, как редко амбициозные молодые люди пишут свои первые романы на хорошо знакомом материале, словно бы кто-то подталкивает самых талантливых из них избегать простых путей.

Только этим, думает Риба, можно объяснить тот факт, что этот новичок, этот шпионящий за ним призрак заинтересовался таким человеком, как он, – наверняка он просто решил, что нашел в нем достаточно незнакомый материал. Это все от желания усложнять себе жизнь. И что теперь делать бедному дебютанту, как описать со стороны то, что он так мало знает?

Риба за свою жизнь прочел достаточно, чтобы понимать, что стоит попытаться разобраться во внутренней жизни другого человека, и мы очень скоро обнаруживаем, что мир с нами делят совершенно непонятные, изменчивые и смутные создания. Как если бы одиночество было абсолютным и неодолимым условием существования.

Начинающему автору может оказаться нелегко говорить о значительных пустяках и о легких смертельных недомоганиях: обо всем том, на что только Риба мог бы пролить свет или разъяснить в подробностях, поскольку, разумеется, только он знает их досконально, сказать по правде, он единственный, кто их знает.

Никто, кроме него, не знает, что, с одной стороны, он состоит из этих легких смертельных недомоганий с их монотонным шумом, похожим на шум дождя, и из них складывается горечь его дней. А с другой, идут значительные пустяки: например, его собственная прогулка по мосту, соединяющему многословный мир Джойса с лаконичным миром Беккета, по сути, этим же путем – одновременно сияющим и сумрачным – идет вся великая литература последних десятилей: от несметных богатств одного ирландца к нарочитой скудости другого, от Гутенберга к Гуглу, от божественного существования (Джойс) к мрачной эре исчезновения Бога (Беккет).

Если посмотреть под этим углом, думает Риба, его собственная обыденная жизнь в последние несколько недель похожа на отражение этой истории великолепия и упадка, внезапного перелома и спуска к молу, ведущему прочь от сияния тех литературных времен, что навеки останутся уже непревзойденными. Как если бы его биография в последние несколько недель шла параллельным курсом с историей литературы последних лет, историей, знававшей лучшие годы существования Бога, а затем пережившей его убийство и смерть. Как если бы после сторожевой башни божественного Джойса литература не без помощи Беккета обнаружила, что ей осталось только катиться по наклонной плоскости, то есть смириться со смертью всего святого и жить дальше, не отрываясь от земли или от кресла-качалки.

И как если бы когда-то литература, словно в песне группы «Coldplay», правила миром, была на самой вершине, а теперь ей осталось только мести некогда принадлежавшие ей улицы.

Как, должно быть, сложно, думает он, сложно и тяжко бедному дебютанту. Он ни капли не завидует молодому автору, вынужденному распутывать этот узел. Все та же полночь, все тот же дождь и все та же неподвижная луна. Похмелье отступает, но не бежит. Хуже всего то, что в его воспоминаниях о вчерашней ночи зияют пустоты. Селия могла бы помочь заполнить их, но она спит, а утром наверняка его уже бросит.

Кое в чем он, однако, абсолютно уверен: часть его вещего сна о Дублине самым трагическим образом сбылась – он снова запил, и на рассвете Селия обняла его у выхода из бара «Макферсон» на углу. Потеряв равновесие душевно и физически, они упали и покатились по земле под дождем, одновременно растроганные и до смерти перепуганные внезапно обрушившимся на них несчастьем. Оба были поражены, в особенности он – оттого, что на него снова нахлынули те же чувства, какие он ощутил когда-то в больнице в своем вещем сне.

Он вспомнил финальную сцену вчерашней трагедии и теперь пытается сделать так, чтобы кресло-качалка хоть на мгновение стала недвижимей всего, что ее окружает. Как если бы он хотел остановить время и вернуться назад, чтобы исправить или просто отменить то, что произошло вчерашней ночью. От этих попыток тишина становится все глубже, а свет – тусклее, сейчас он кажется каким-то свинцовым. Это очень странно, только что от соседей еще доносились какие-то звуки. На доли секунды мир стал абсолютно недвижим. Сияющая вспышка выхватывает из памяти некоторые сцены вчерашней ночи в баре. Потрясение. Смятение. Чем отчетливее воспоминания, тем сильнее ощущение тоскливой тревоги и уверенности, что назад дороги нет, позади только приводящее его в ужас чувство горестного раскаяния. Но что они означают – эта тишина, это раскаяние, эта боль, эта почти абсолютная неподвижность? Небо за окном по-прежнему неестественно оранжевое. Риба не мог бы ощущать себя еще ближе к земле. Как велик был Джойс. Только кресло-качалка слегка приподнимает его над полом. Внезапно он вспоминает «Конец игры» Беккета: «Означать? Мы – и означать! Ах, это здорово!»

Но если так, возможно, ничего не значил и разговор с доктором Брук в Барселоне накануне его второй поездки в Дублин? Сообщив ему результаты анализов, она спросила, не примет ли он участия в клинических исследованиях «роли парикальцитола в профилактике сердечно-сосудистых заболеваний» у пациентов с хронической почечной недостаточностью.

– Сдается мне, – перебил ее Риба, – вы предлагаете мне стать вашим подопытным кроликом.

Она улыбнулась уклончиво и ограничилась объяснием, что парикальцитол – это синтетический аналог активного метаболита витамина Д и что он используется для предупреждения и лечения вторичного гиперпаратиреоза, развивающегося при хронической почечной недостаточности. Исследованиями занималась некая лаборатория в Массачусетсе, где изучали генетические изменения, происходящие у пациентов, принимающих парикальцитол.

Почему, настойчиво переспросил Риба, она вспомнила именно о нем? В приливе дружеской откровенности он объяснил ей, что все последние недели его не оставляет ощущение, будто за ним кто-то наблюдает, только он не знает, кто. Он уже, сказал он, чувствует себя чьим-то подопытным кроликом, и от ее неожиданного предложения у него сработала тревожная сигнализация. Он не умеет объяснить, но ему кажется, будто все вокруг вдруг решили ставить на нем свои опыты.

– А ты предпочитаешь быть крысой? – спросила доктор Брук.

– Крысой?

Доктор Брук, несомненно, поняла, каким мнительным и недоверчивым он стал, но все равно положила перед ним листок с разъяснениями и договор, вернее, бланк «Информированного согласия на участие в фармакогенетических исследованиях (ДНК & РНК)», чтобы он изучил их дома или во время поездки в Дублин на случаей, если по возвращении ему захочется добровольно помочь развитию науки.

И вот теперь, в полночь, в своем дублинском доме он снова берет в руки бумаги, полученные в Барселоне от симпатизирующего ему врача. И перечитывает их с таким тревожным и тоскливым вниманием, что в конце концов «информационный листок» вызывает у него острый приступ метафизической паники, возможно, потому, что связывает его с неприятной действительностью – временами он о ней забывает, но она никуда не девается, и на нее завязана вся его нынешняя жизнь, – он страдает хронической болезнью почек, и хотя до поры до времени состояние его удовлетворительно и стабильно, со дня на день могут начаться проблемы с сердцем и сосудами. Приговор окончателен: смерть уже виднеется на горизонте, на горизонте, который начинается и кончается его креслом-качалкой.