«Забыла сказать, что у меня к Вам целая стая стихов…» В письме она пишет: «Но в глубокие часы души… все мои опыты, все мои старые змеиные кожи — падают…» И в стихах:
В глубокий час души и ночи,Не числящийся на часах,Я отроку взглянула в очи,Не числящиеся в ночах…
И как часто в письмах, а их много, подобных писем, она как бы проигрывает — то, что потом станет стихом, и рифма отсечет все лишнее!
Письма необходимы ей, как и тетради с черновиками, набросками и вариантами, как дневники; письма — это одно из составных звеньев творческого процесса. Она не боится гласности, а ведь письмо — это гласность, не завтрашняя, как дневники, тетради, письмо — гласность сегодняшнего дня. А пишет она людям, которых и не знает вовсе и даже не видела их в глаза, и пишет, не только открывая им свою душу, она отверзает душу, вынося на обозрение все самое потаенное! Она доверчива и безмерна в этом, как и во всем. И ей необходима эта полная открытость, этот монолог-письмо — ибо это способ познания себя самой, своей души, а познавая себя, свою душу, она познает и нас, и наши души!..
И мне представляется — она порой, заглядывая в тупики и мрачные извивы человеческой души, оказывается, быть может, больше Достоевским, чем был бы на ее месте сам Достоевский, которого она так не любила…
Марина Ивановна не раз писала Бахраху, что ей «мерещится большая вещь, влекусь к ней уже давно» — но, видно, для большой вещи нужно наитие стихий, а не увлечение в письмах, заустно и заглазно. И вот 20 сентября письмо к Бахраху:
«Мой дорогой друг, соберите все свое мужество в две руки и выслушайте меня: что-то кончено.
Теперь самое тяжелое сделано, слушайте дальше.
Я люблю другого — проще, грубее и правдивее не скажешь.
Перестала я Вас любить? Нет. Вы не изменились и не изменилась — я. Изменилось одно: моя болевая сосредоточенность на Вас. Вы не перестали существовать для меня, я перестала существовать в Вас. Мой час с Вами кончен, остается моя вечность с Вами. О, на этом помедлите! Есть, кроме страстей, еще и просторы. В просторах сейчас наша встреча с Вами.
О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой…
Как это случилось? О, друг, как это случилось?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу: «Связь?» Не знаю, Я и ветром в ветвях связана. От руки — до губ — и где же предел? И есть ли предел?! Земные дороги коротки. Что из этого выйдет — не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.
Это письмо есть акт моей воли. Я могла бы его не писать, и Вы бы никогда ничего не узнали…
Теперь главное: если Вы без меня не можете — берите мою дружбу, мои бережные и внимательные руки. Их я не отнимаю, хотя они к Вам и не тянутся… «влеченья — род недуга». Недуг прошел, болезнь прошла, — ну, будем правдивы: женская смута прошла, но…
Друг, я Вас не утешаю, я себя ужасаю, я не умею жить и любить здесь…»
И 22 сентября — Константину Родзевичу:
«…Арлекин! — так я Вас окликаю. Первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть — Пьеро! Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня — хаос, — а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку право выбора: или все — или ничего, но в этом все — как в первозданном хаосе — столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, терял себя, и в итоге меня…
Вы сделали надо мной чудо, я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я до Вас любила: деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась, я не умела с живым! Отсюда сознание: не — женщина — дух! Не жить — умереть. Вокзал…»
И снова письма, письма Бахраху, Родзевичу, другим. Она открыта в своих чувствах и не умеет их таить. И письма часто пишутся с черновиками, которые остаются в тетради. «Тетрадь — гласность, если не нынешняя, так грядущая», — говорила Марина Ивановна. А к своим письмам у нее особое отношение: когда остывает увлечение, для нее письмо — только литература! И она даже делала подборки писем и собиралась их опубликовать…
Если почти все романы Марины Ивановны начинались со стихов, ею увлекались как поэтом и преклонялись перед ее талантом, то на сей раз все произошло иначе. Родзевич не понимал ее стихов — «Я — не его поэт!» Судя по воспоминаниям современников, особым интеллектом, эмоциями он не обладал, но был решительным и смелым человеком и не раз смотрел смерти в глаза.
Биография его причудлива, в какие только передряги он не попадал! Он был красным и белым, и, видно, красным по велению сердца, а белым волею обстоятельств, ибо потом он станет членом французской компартии. В Россию он не рвался как Сергей Яковлевич и приедет только в шестидесятых годах, да и то туристом. О Сергее Яковлевиче он говорил, что тот был совсем не приспособлен к сложной и двойной жизни разведчика. О себе он рассказывать не любил… Петербуржец, в годы первой мировой войны, бросает университет, идет на фронт. Служит во флоте, мичманом. Революция застает его на Черном море. Он примыкает к большевикам. Становится комендантом Одесского порта. Сражается с интервентами. Его назначают одним из командиров Нижне-Днепровской красной флотилии. Попадает в плен к белым. Его приговаривают к расстрелу. Генерал Слащев, знавший его отца, военного врача царской армии, предлагает ему перейти на сторону белых и спасает ему жизнь. Далее Родзевич сражается против красных и с белой армией отступает. Затем эмиграция, Чехия, Париж. Занимается политической деятельностью. Становится «евразийцем». В 1936–1938 в Испании, в рядах интернациональных бригад. Во время оккупации Франции — участвует в Сопротивлении. В 1943 попадает в немецкий концлагерь. В 1945 его освобождает Красная армия, но он предусмотрительно тут же переходит в зону, занятую американцами. Ну, а дальше опять политическая деятельность, связанная с левыми французскими организациями.
В старости, должно быть, оглянувшись на свою так бурно прожитую жизнь, он понимает, что от него ничего не останется кроме «звездочки», которой будут отмечены примечания к «Поэме Горы» и «Поэме Конца»… И он как-бы возвращается к Марине Ивановне. Пишет ее портреты, делает скульптуру. Пересылает Але ее письма с верным человеком, тщательно запечатав пакет, но человек этот не может удержаться и вскрывает пакет… С Сергеем Яковлевичем Родзевич встречается в Галлиполи, а затем они вместе учатся в Пражском университете, живут в «Свободарне» — общежитии-казарме для студентов-эмигрантов.