Читать интересную книгу Белка - Анатолий Ким

— Услуги, — говорил он, осторожно постукивая молоточком по клину рубанка, — всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра тащат, Лилиана Борисовна, кто часы дедовские, можно сказать, музейный экспонат — Павел Буре и компания, кто ружьишко — приклад менять. А не то бабка принесет самопрялку: «Миленькой, поцини, надо связать доцке носки теплые, а прясть не на цем». Вот и выходит, что жизнь моя — это сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна, выходной день свободно провести или в лес сходить из любви к природе, грибочков поискать по заветным местам… А вам, — говорил он, доставая из ветхой хозяйственной сумки инструменты и раскладывая их на доске, — по всем правилам сделаю филенчатую дверь, да непременно с фигареями, потому как дверь есть фасад всему обозрению.

Я слушала речи Кузьмы Ивановича, наблюдая за тем, как он работает, берет в руки инструмент, склоняется к доске — и вмиг его лицо преображается, озаряясь удивительной добротой. Спокойная улыбка застывает на нем, и все движения мастера приобретают мягкость, отточенность, завершенность. Увлеченная своим наблюдением, я застыла как столб возле сарая, и смешные, никчемные мысли полезли в голову. Я думала, как славно было бы прожить жизнь с этим добрейшим человеком, в котором чистота и совестливость окончательно взяли верх над всеми низменными инстинктами… Мы могли быть с ним как брат и сестра, и наша взаимная симпатия, а возможно, и великое обожание выражалось бы лишь в беглых взглядах, которыми обменивались мы за самоваром. Ах, жизнь получилась бы славной, ее можно было бы прожить без тоски… И тут я заметила, что за углом сарая, позади Кузьмы Ивановича, маячит чья-то высокая фигура.

Это произошло летней порою, в августе, лет за семнадцать до моей смерти. Увидев незнакомого человека, почти такого же высокого, как столяр, я в первую минуту приняла этого незнакомца за какого-нибудь державинского приятеля, который явился к нему из-за очередной «услуги», и хотела было уйти в дом, но Кузьма Иванович, заметивший рядом с собою этого по-городскому одетого, с азиатским лицом, седоватого человека, ничего ему не сказал, не поздоровался, а, сосредоточенно потупившись, стал что-то делать на верстаке.

Он держал в руке очки, этот пришелец, и протирал их носовым платком; затем напялил на широкоскулое лицо и в упор, с любопытством уставился на работающего Кузьму Ивановича. Тот покосился в сторону наблюдателя, замер со стамеской в руке и мгновенно залился румянцем… Минута наступила странная. Мы все трое молчали. Державин стоял красный, я топталась на месте, незнакомец сосредоточенно, словно музейный экспонат, рассматривал длинного, в черном рабочем халате, в тапочках на босу ногу, смущенного Кузьму Ивановича.

Земная жизнь! Ты проходишь во множестве подобных немых сцен, тонко срежиссированных неведомым постановщиком, забавником и остроумцем, а потом бесследно исчезаешь, истаиваешь в прозрачном воздухе, уже навсегда недоступная всякому зрителю… Я вскоре узнала от пришельца, что он был другом и сокурсником Мити, и вспомнила, как много Митя в прежние времена рассказал мне о белке. И он, оказывается, знал обо мне многое, хотя это его знание о моей жизни было столь же приблизительно к истине, как и любые домыслы людей относительно друг друга.

— Я приехал к вам вот зачем, — начал он, когда я завела его в избу и усадила на стул, а сама села в сторонке, на лавку. — Я хотел бы знать, окончательно ли вы забыли Митю Акутина, когда прошло столько лет после его смерти…

— А зачем это вам? — естественно спросила я с удивлением.

— Объясню, — сказал он и, дернув головою так, словно пытался коснуться подбородком плеча, издал звук, напоминающий мычание глухонемого (что-то нервное, наверное, какой-нибудь особенный тик). — Я никак не могу объяснить себе, как это так получается, что человек живет, живет, а потом исчезает и после него ничего не остается, даже следа на земле. Вот взять Митю Акутина. Сиротой был круглым, самой что ни на есть нищетой студенческой. Другие ходили в модных свитерах, в американских джинсах, а он детдомовские штаны и ботиночки со шнурками донашивал… Но зато талантлив был необычайно, просто чудо какое-то. И что же из этого? Митя умер, и, может быть, один я на всем белом свете еще поманю, никак не могу забыть его да вот, может быть, еще и вы… Так ли это? Пожалуйста, ответьте со всей честностью!

Я рассказала странному гостю о днях моей темной ненависти к самому существованию своему, когда все ночи я проводила в тщательном обдумывании множества разных способов самоуничтожения, и о неожиданном, чудесном избавлении от этого мрака, о появлении восставшего из могилы Мити.

Мой гость внимательно меня выслушал, и лишь тогда, когда я умолкла, с внезапной скорбью задумавшись о неукротимой ненависти некоторых людей к столь очевидной для меня истине единства жизни-смерти, прошлого и будущего, мертвого и живого… он вдруг улыбнулся и, сверкнув очками, вслух закончил мою мысль:

— И они немедленно упрятали бы вас в сумасшедший дом, если б вы рассказали им о своих свиданиях с Митей.

— Без всякого сомнения… Но почему? Кому бы это помешало? — посетовала я. — Отчего люди бывают такими непримиримыми к собственной глубине?

— Это не люди, — понизив голос, произнес мой гость, — Вы имеете в виду тех, которые так и не стали человеками, но вместе с тем утратили звериную чистоту и прямоту. — И еще тише, почти шепотом: — Они не могут, как можете вы, незаметно для себя переходить через невидимый мост отсюда туда и обратно. Смотреть, как ветер раскачивает деревья, и знать при этом, что это шумит ветерок из прошлого тысячелетия.

И он внимательно посмотрел мне в глаза, улыбнулся и весело произнес:

— А не кажется ли вам, что я сейчас высказываю ваши собственные мысли?

— Да, кажется, — с воодушевлением подтвердила я. — И более того, я почему-то думаю, что мы с вами верим во что-то одно…

— Истинно… И еще я хотел бы вам сказать, пока могу… Не бойтесь зверей. Будьте тверды и спокойны, и они поникнут перед вами, подожмут хвосты, а потом станут лизать ваши руки.

— Не совсем понимаю… — отвечала я на это. — О каких зверях вы все время толкуете?

— Это долго и сложно объяснять, — сказал он и устало поник, разглядывая свои ногти. — Скажу только одно… В нас с вами тоже много звериного, и как звери — мы с вами смертельные враги. Я, скажем, белка, а вы хорек, любящий чужую кровь… Но я сейчас явился к вам как человек к человеку. И мне необходимо сказать следующее. Давайте мы с вами — именно мы с вами, вы и я произведем над собою некий эксперимент. Какой? А вот какой. Попробуем, будучи двуедиными существами, носителями звериного и человеческого начала, попытаемся по собственному желанию изжить в себе все звериное и оставить одно человеческое.

— Опять туманно, так что снова не совсем понимаю…

— Ну ладно, буду откровеннее. Вот вы, действуя от своего звериного начала, погубили уже троих людей. Митю Акутина, Иннокентия и вашего покойного мужа, фамилия его Житинёв, кажется? Так вот, Иннокентия Лупетина вы погубили тем, что прокусили ему горло, когда он в восхищении склонился к вам, желая поцеловать вашу изящную лапку. А Митю и вашего мужа вы просто выпили. Ночью, когда они спали рядом, вы прокусывали у них на шее крохотную дырочку и высасывали кровь. И наутро они чувствовали головокружение и слабость, а ранка на шее у них затягивалась, они ощущали только легкий зуд. Ваш муж потому и свалился со стены новостройки, что, шагая по ней, вдруг почувствовал слабость, дурноту и мгновенно навалившееся великое безразличие к жизни…

— Да, ваша правда, — перебила я его, — что мы с вами враги!

— Но только в наших звериных началах! — воскликнул он, улыбнувшись, весело сверкнув очками. — А как незаурядная женщина, способная общаться с посланцами иных времен, вы должны понять мою правоту, выраженную нормальным ассоциативным способом! Вашему человеческому началу дороже всего должна быть истина, не так ли?

— И в данном случае вы видите ее в том, что я кровопийца и послужила причиной гибели двух любимых мною людей?

— Совершенно верно! Такова истина, но вы, как носитель разума и человеческого духа, должно быть, во-первых, беспощадны к самой себе (во имя служения той же истине), а во-вторых, отнестись к ней, какова бы она ни была, бесстрашно. Чего же бояться правды о себе или закрывать на нее глаза? Вот я, например, белка, существо трусливое, но это позорное с точки зрения человека качество помогает мне выжить, вовремя уходить от опасности и не попадать в неприятное положение. Как же мне отнестись к своей трусости? Я думаю, что отнестись я должен в первую очередь спокойно, без лишних эмоций, памятуя лишь о том, что правда о себе самом нужна прежде всего мне самому. Не так ли?

— Словом, вы призываете меня, молодой человек, чтобы я признала справедливым обвинение в убийстве двух мужей?