А Рюрик Ивнев, напротив, отметал всякие предположения об эпилепсии Есенина. Он утверждал: «То, что американские газеты писали о Есенине, полная чушь. Есенин никогда не был эпилептиком, и у него не было и намека на эту болезнь. Я не знаю, почему этим газетам (я думаю, что не всем, а только некоторым) понадобился такой миф, тем более, что это никак не умаляло человеческое достоинство. Достаточно вспомнить Достоевского».
Путешествие Есенина и Айседоры Дункан по Америке завершилось. Оно обернулось для знаменитой танцовщицы провалом, если и не сокрушительным, то более чем ощутимым. Виноваты, естественно, по мнению Дункан, были американцы и враждебно настроенная пресса.
«Америка не ценит искусства, — говорила Дункан в одном из последних своих интервью, данных ею на борту лайнера «Джордж Вашингтон», — какая нация позволит обезображивать природу от одного края страны до другого чудовищными рекламными щитами. Рекламные щиты — вот подлинное американское искусство — искусство продавать, вместо того чтобы наслаждаться прекрасным».
Дункан жаловалась, что во время своего пребывания в Америке она подвергалась дискриминации. Началось это с того, что, когда они с Есениным должны были сойти на берег в Нью-Йорке, чиновники иммиграционной службы отправили их на Эллис-Айленд, тюрьму для иммигрантов, проходящих проверку на политическую благонадежность. И хотя их оттуда быстро выпустили, газеты раздули это обстоятельство и создали Дункан репутацию опасного радикала.
Она обвиняла американскую прессу, и в частности херстовские газеты, в том, что они обрекли ее гастрольную поездку по Америке на полный провал.
— Да, я революционерка, — заявила она на борту «Джорджа Вашингтона», — все подлинные художники — революционеры, но это не означает, что я большевичка. Мой муж тоже не большевик. А все время нашего пребывания здесь мы находились под наблюдением.
Дункан с негодованием говорила о репортерах, которые, вместо того чтобы спрашивать ее об искусстве танца, интересовались лишь тем, что она думает о свободе любви или о коллективной собственности.
На следующий день после отплытия «Джорджа Вашингтона» нью-йоркские газеты писали, что прощальные слова Дункан были полны горечи — она осталась недовольна Америкой вообще, а особенно самогонным виски, которое они здесь вынуждены были пить.
— Я лучше буду жить в России, — заявила она, — есть черный хлеб и пить водку, чем жить в Соединенных Штатах в лучших отелях.
Она упрекнула утренние газеты, вышедшие в тот день, что они ни словом не обмолвились о ее прощальном концерте накануне вечером в Лексингтон Опера Хаус. А между тем зал приветствовал ее стоя и пел «Интернационал».
— Пошли, Сергей, — бросила она мужу. — За нами наверняка следят даже сейчас. Пойдем в нашу каюту. Она наша, хотя мы и вынуждены были влезть в долги, чтобы оплатить ее.
Здесь надо сказать о том, что вскоре после отъезда Дункан и Есенина департамент труда США лишил Айседору Дункан американского гражданства.
Конечно, были в Америке и разумные люди, порицавшие это решение и вообще травлю, которой подверглась Дункан в Соединенных Штатах. Так, например, писатель Макс Истмен, редактор влиятельных журналов социалистической направленности, писал:
«Множество глупых американцев — почти вся глупая Америка — воображают, что они посмеялись над Дункан. Они ошибаются. Наоборот: она посмеялась над ними.
Она не только замечательная танцовщица, у нее есть разум и моральная сила…
Ее изгнали из Америки, и причина здесь не только в том, что она замужем за иностранцем. Это должно было произойти непременно. Америка никогда раньше не видела женщину-гения и не знала, что с нею делать. И тем не менее Изадора до мозга костей своих американка.
Америка сражается против американизма — это и есть Изадора. Если Америка одержит победу над собой — над своей мелочной скаредностью, над своим ханжеским лицемерием, — если Америка одержит такую победу, Изадора Дункан будет изваяна в бронзе и статуя ее будет стоять у ворот храма Человечества. Она будет стоять там, охваченная нетерпением с приподнятым коленом и напряженно распростертыми руками, как в Военном марше или в танце скифской воительницы, которая прикрыта своим мужеством, как броней, и сражается за утверждение жизни в Америке».
Характерно, что, описывая отплытие Дункан и Есенина, газеты не уделили, по существу, никакого внимания Есенину — он для них был только белокурым поэтом, буйным мужем буйной танцовщицы. Когда они приехали в Нью-Йорк в начале октября, Есенин произвел на репортеров впечатление своей мальчишеской внешностью, атлетическим сложением, веселостью.
Теперь, после четырех месяцев пребывания в Америке, Есенин сильно изменился. Изадора была весьма обеспокоена душевным и физическим состоянием мужа. Самогонное виски в больших количествах отнюдь не улучшило его здоровье.
Переход через Атлантику на «Джордже Вашингтоне» только усугубил болезнь Есенина. За все дни плавания он ни разу не был трезвым, тем более, что добыть спиртное на борту лайнера не составляло никакого труда.
Несколько забегая вперед, можно привести воспоминания поэта Всеволода Рождественского о встрече с Есениным в Ленинграде после его возвращения из поездки:
«Только когда он подвинулся ближе к свету, стало ясно, как разительно он изменился за эти годы. На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны. Меня поразили тяжелые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки около рта.
Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживленно рассказывал о своих заграничных странствиях.
В пылу разговора он вытащил из кармана свежую коробку папирос и попытался разрезать бандероль острием ногтя. Руки его настолько заметно дрожали, что кому-то из присутствующих пришлось прийти ему на помощь».
Какой болезненный удар был нанесен по самолюбию Есенина и по его воспаленному самомнению, показывает то, что, уже вернувшись в Россию, когда Америка осталась далеко за океаном, он все еще жалуется на американцев, которые не воздали должного его таланту поэта. В этом плане характерен разговор Есенина с Всеволодом Рождественским в Ленинграде о том, как его с Айседорой приняли в Нью-Йорке.
«Америку я так и не успел увидеть. Остановились в отеле. Выхожу на улицу. Темно, тесно, неба почти не видно. Народ спешит куда-то, и никому до тебя дела нет — даже обидно. Я дальше соседнего угла и не ходил. Думаю — заблудишься тут к дьяволу и кто тебя потом найдет? Один раз вижу — на углу газетчик, и на каждой газете моя физиономия! У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});