Читать интересную книгу "Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров"

затянулся, посмотрел на потолок и произнёс:

— Значит, продолжаем цирк. Ну, хорошо. Посидишь пока в КПЗ. До выяснения личности. А там видно будет.

Он набрал номер на стационарном телефоне — древнем, с закопчённой трубкой — и коротко бросил:

— Заберите Малазийца. В обезьянник его.

* * *

Фёдора втащили в камеру как мешок с картошкой — с уважением, но без особой нежности. С глухим щелчком дверь за ним закрылась, и он оказался в квадратной темноте, которая пахла не просто мочой, а каким-то философским отчаянием. Запах был густой, как туман, и имел консистенцию — будто можно было ложкой зачерпнуть и намазать на хлеб.

Наручники с его запястий сняли — неожиданно быстро и почти ласково. Как будто кто-то наконец признал, что и у этого человека, воняющего потом и мокрыми носками, есть право почесать себе нос.

Фёдор сел на бетонную лавку, прислонённую к стене, и на мгновение закрыл глаза. Боль в запястьях постепенно отступала.

Он начал размышлять. Не просто думать, а именно — размышлять. Внутри головы вдруг освободилось место для анализа, логики, даже самокритики.

— Неужели, правда, никому нет дела? — подумал он. — Я же сказал всё, как было. Неужели они не видят, что я не какой-то бродяга или маньяк? Я — Федя. Из Якутии. Мне двадцать два.

Он знал, что если мама и папа когда-то и писали заявление — то это было пять лет назад. За это время на планете сменилось два президента, четыре модных течения и ни одной вменяемой версии, где он мог быть. Но он верил. В маму. В её настойчивость, упертость и умение доставать людей даже через бетонную стену.

С этими мыслями, в полумраке и в невыносимой вони, он задремал. Не спал — именно задремал. Как человек, который знает, что сон — это пауза, а не спасение.

Очнулся он от лязга замка. Дверь камеры приоткрылась, как пасть зверя.

— На выход, — скомандовал голос, и Федя, не переча, встал. Механически протянул запястья, и «браслеты» вновь легли на кожу, будто старые знакомые.

На улице воздух был свежий, но безразличный. Он сел в тот же уазик, с тем же запахом и той же атмосферой — как будто ничего не изменилось, кроме направления.

На этот раз ехали дольше. Фёдор даже успел рассмотреть пейзаж за мутным стеклом: облезлые пятиэтажки, чёрные дворы, какие-то дети с рваными мячами, дым из трубы, и серое небо, которое, кажется, давно забыло, как быть голубым.

Когда уазик остановился и дверь открылась, он вышел и понял: суд. Всё стало чище. Белее. Торжественнее. Это было, как попасть из подвала в библиотеку.

В зале суда пахло линолеумом, бумагой и — внезапно — мятными леденцами. Ему показалось, что где-то в соседнем помещении кто-то пьёт чай с мёдом. Он не знал, почему это раздражало.

Федя оказался в решётчатой клетке. Как животное в зоопарке, но без таблички, где указано: редкий подвид, занесён в Красную книгу. Он молча смотрел вперёд, пока в зале не раздался голос:

— Встать, суд идёт!

Мужчина в чёрной мантии вышел, будто тень. Белый воротничок придавал ему вид церковного служителя, но тон был совсем не евангельский.

Судья сел, посмотрел документы и начал, как будто читал инструкцию по сборке табуретки:

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Фёдор слушал. Слово за словом. Как будто каждое из них было не о нём. Как будто он смотрел кино про кого-то другого, только актёр в кадре уж больно на него похож.

— …суд постановил: Теодора Абдул-Хакка, уроженца Малайзии, заключить под стражу сроком на два месяца.

Федя не понял, что обидело его больше — фамилия или страна. Ни того, ни другого в его жизни не было.

— Теодор Абдул-Хакк, вам понятно решение суда? — спросил судья, глядя поверх очков.

— Да, — тихо сказал Фёдор. Голос его прозвучал глухо, будто запоздалое эхо чужого приговора.

— Конвой. Уведите заключённого.

Фёдора снова увели. Опять в автозак. На этот раз машина тряслась дольше, как будто пыталась вытрясти из него остатки самооценки.

Он ехал и думал:

— Два месяца. Значит, домой не скоро. Спасибо, «Макдональдс». Ни бигмака, ни свободы. Проклятый фастфуд. Почему именно я? Почему именно в тот момент?

Он злился. На себя, на уродов, зашедших тогда в ресторан, на судью, который читал приговор, не поднимая глаз. Злился на этот проклятый мир, где честность стала шуткой.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда он вышел из машины. Ветер пах осенью и мокрой землёй. В приёмном отделении СИЗО его обыскали, записали, выдали матрас — и повели.

Коридор был длинный. Стены, будто выкрашенные пыльным молоком, светились тускло. По сторонам — двери.

Фёдор шёл, прижимая к себе матрас, как трофей. Он не знал, где он. Что это за заведение. И не знал, что с этого момента его жизнь начнёт совсем другую главу — без обложки, без аннотации, без предупреждения.

Глава 16

Расходный материал

Дверь камеры со скрипом закрылась за спиной Фёдора, и металлический лязг ключа в замке прозвучал, как финальный аккорд вступления в другой мир. Внутри было душно, как в парной. Воздух стоял плотный, насыщенный потом, грязью, человеческим страхом.

Фёдор замер на пороге, окинул взглядом помещение. В камере, набитой до отказа, заключённые молча уставились на него. Казалось, дышать в ней уже было негде, а он, с матрасом в руках, словно оказался не в изоляторе, а в каком-то абсурдном розыгрыше. Подумал было — ошибка, и шагнул к двери, собираясь постучать. Но из глубины камеры донёсся голос:

— Что стоишь? Немой, что ли? Обзовись, или ты «первоход»?

Фёдор не знал, что значит это слово, но по звучанию понял — что-то про новеньких, про тех, кто впервые. Опрометчиво не ответить — в таких местах даже молчание может обернуться бедой.

— Добрый вечер, — произнёс он громко, глядя в сторону голосов.

— И тебе добрый. Заходи, чего в дверях застрял, — отозвался кто-то ещё, лениво, почти доброжелательно.

— А куда заходить-то? «Где моя койка?» — спросил Фёдор, медленно продвигаясь вперёд.

— Твоя койка дома, петушок, — процедил неприятного вида мужичонка, весь в синих татуировках, как школьная тетрадь в чернилах.

Фёдор уставился на него и, чуть склонив голову, сказал ровно:

— Из нас здесь «петушок» только ты.

Тишина на секунду повисла, будто воздух в камере сгустился. Татуированный прищурился, не торопясь начал скручивать вафельное полотенце в жгут. Движения были нарочито медленные, театральные.

— А, значит, «первоход» всё-таки, — усмехнулся он. — Ну что, сладенький, сейчас ты у нас на всю