Читать интересную книгу Журнал Наш Современник 2008 #10 - Журнал современник

вали под ручьём Чивером за пять километров от деревни, и ни один волк не задирал эту упрямую самоуверенную скотинку. Соседка Зина тоже каждый год берёт поросёнка, а то и пару; она баба толковая, боевая, всё расскажет. Заглянул в окно на дом напротив, а она, наша часловская подружия, сидит на лавке под ветлою; убегалась сердешная по хозяйству и вот на минутку присела, чтобы охолонуть. Сказал жене, что пойду к Зинке за справкой.

Сидит на лавке грустная, с заострившимся заветренным лицом, а глазёнки, как васильки.

"Барин пришёл", — говорит девяностолетняя баба Прося, елозя посошком перед ногами, будто отыскивая в песке золотую искринку. У неё круглое лицо с длинным острым носом и впалыми губами. Но телом старуха дородная, неувядшая. Сидельцы на лавке оживились, подозрительно уставились на меня.

"Почему барин?" — спросил я смутившись.

"Ну а как?… На деревне без барина нельзя… Я-то ещё барина застала", — сухо ответствовала старуха. Но в глазах что-то промелькнуло навроде меленькой улыбки и сгасло.

Баба Прося пришла на свет в начале двадцатого века и теперь по какому-то Божьему замыслу решила встретить новый, пережить всех, кто когда-то появился вместе с нею. Она не старалась как-то по-особенному удлинить жизнь: не бегала трусцою по утречку, не блюла диету, не ходила по докторам и по церквям, не мазалась снадобьями, но лишь много спала и глотала горстями таблетки от головной боли. Всю жизнь она провела в нужде, водила в колхозе быков, таскала мешки с мукою и комбикормом, отчего надсадилась, и у неё выпала матка, после пожара ютилась с шестерыми детьми в чёрной баньке, поминая погибшего на войне мужа, и вот Бог в назидание другим и в награду за праведное быванье сделал бабу Просю долговекой.

"Глупости мелешь, — говорит Зина, как бы извиняясь за мать. — У старых одни глупости на уме".

Баба Прося обиделась, подхватила батожок под мышку и засеменила к своей избе. Зина посмотрела вослед и грустно сказала, как бы подытоживая свои тайные мысли: "Сейчас бы вафельку съесть… Так душа просит. Ране бы кто сказал мне, что вафельку будет не купить, не поверила бы".

"Чего там, конфет шоколадных не хотели. Бывало, теще привезу, на' ешь, говорю, сколько влезет, так ведь нос воротит. Тех не хочу да тех не желаю, — поддерживает разговор сосед, по прозвищу Зулус, отыскивает хмельным взглядом тещу, а не найдя её возле, оборачивается к своей голубенькой изобке с низко посаженными окнами. — Зажрались, вот и результат… "

… У Зулуса бритая, "под Котовского", круглая, как шар, голова, воловья шея в толстых складках, продубленная солнцем шкура, голубенькие хмельные глазки, на дне которых живет крохотная скорбная мысль. Зулус любит крепко выпить и страсти своей не скрывает. Господь наградил вдовца железным здоровьем, и Зулус, не боясь оприкосить себя, хвалится:

"Три бутылки уже выпил сегодня. И еще возьму… А деньги у меня есть. Захочу — и еще три выпью".

Зулус любит и закусить: чугунок гречишной каши, литровку молока и яишню на сале из двенадцати яиц он съедает зараз. Ествяного человека и возраст не клонит, но водка зачастую валит на землю, и тогда Зулус на четвереньках ползет к своей избе и, привалившись к стене, что-то громко гугнит, бормочет сам с собою, кому-то грозя; тут же порою кинет его в недолгий сон, но уже через полчаса он по-солдатски шагает в другой конец деревни к бабене, притаенно приторговывающей левой водкою по двенадцать рублей за бутылек. И мужику хорошо, не надо куда-то бежать за винцом, и старухе к пенсии приварок.

Рядом на лавке — "плотняк" Паша Хоркин. У него скопчески желтое, безбородое лицо и грустные белые глаза. Он сидит, как подросток, поджав под себя ноги в шерстяных головках, и задумчиво сосет толстую махорную скрутку. Пелена сиреневого чада над нашими головами. На воле парко, как в бане; куры деловито шарятся возле наших ног, норовят клюнуть в тапок. Хоркин неделю назад сколотил Зулусу домовину, и с той поры мужики обмывают обнову.

"Человек должен быть ко всему готов, — глубокомысленно изрекает Зулус. -Картошку посадил, куры есть, коза доит. Теперь вот и гроб на подволоке. Можно пить".

"Ну дак почто не пить? Много нельзя, а немножко можно, — философически изрекает Хоркин, не сводя грустного взгляда с небес. — А у меня жена была на семнадцать лет старше… "

"Ты мне хороший домик сколотил. Ты, Паша, голова… Как метром смерил, -хвалит Зулус. — Там-то не раз добрым словом вспомяну".

"А мне и мерить не надо. Мне бы только на человека раз глянуть", — отвечает Паша, и лицо его собирается в кислую жменю; "плотняка" давно сосет черев-ная хворь…

Тут по деревне от избы к избе покатился шумок: так бывает, когда случается беда. К нашей лавке бежит Панечка, заполошно машет руками, будто пожар сзади догоняет.

"Ой, Паша, Паша! — кричит издалека. — Мой-то Ваня помер. У меня голова кругом. Где гробик-то взять моему Ване? Хоркин, пособи, сделай милость".

"Не могу, — сурово отрезал Хоркин. — Рук не поднять, всё во мне оборвалось и обвисло. Как с крыши упал, так всё и обвисло", — неприступно повторил Хор-кин, как отрезал.

"Ну так что мне-то делать? Вы же мужики. Подскажите. Заснул — и не встал. Раздуло, как стыклу… Разве так бывает?"

"Бывает, Панья, и не то бывает. — Зулус шарит по бабе (когда-то миловидной) мутным взглядом, и что-то трезвое, жальливое проясняется в глазах. — Бери мой ящик… Совсем новый. Только с отдачей… Ванёк-то мой друг, а с другом и горбушку хлеба пополам… Только с отдачей. Слышь?"

"Ну как без отдачи-то? Иль мы не люди", — торопливо соглашается Панечка и бежит дальше. Зина охает соболезнующе, покрывет грудь новым фартуком, голову чёрным платом и идёт обмывать покойника… Разговор мой о свинье так и не состоялся.

…На третий день Ивана закопали. И не старый бы ещё мужик, только что на пенсию вышел. Работящий был, а тут вдруг постановил себе, что дальше жить -только небо коптить, вот и запил сердешный и помер. Он и раньше попивал. Ну, не до положения риз, ну, порою крепенько, но всегда дело помнил и хозяйство вёл, по людям не побирался, слово держал и топором крепко поддерживал старушонок: где что покосилось, — он всегда под рукою… Гроб пронесли по деревне, перед каждой избою старухи останавливались, подкладывали под домок табуретку, пели визгловато, тенористо, высоким голосом: "Христос воскресе, смертию смерть поправ!" И осталось на деревне четыре мужика: Сережок (муж Зины) с сыном Васякой, "плотняк" Хоркин и бывший охранник Зулус.

На тех же днях соседка Зина понесла вдовцу Хоркину банку молока от своей коровы. Зашла, а Хоркин лежит в кровати пластом с посиневшим лицом и уже не дышит. Поспешила старуха в соседнюю деревню звонить, чтобы "скорая" приехала. Прибыла из участковой больницы медсестра, взглянула на Хоркина и даже укол не воткнула. Говорит, вечером так и так помрет, вызывайте родных на похороны. И снова поспешила Зина в соседнюю деревню, чтобы отбить по телефону телеграммы.

Утром поплелась обмывать покойника. Дверь в горенку открыла и обмерла: сидит Паша Хоркин посреди комнаты и смолит свою "душегрейку". "Ах ты, гад си-непупый! — завопила старуха. — Ты же был совсем околетый! Я же обмывать тебя пришла! Родные хоронить тебя едут!" — "Ну и что, бывает, — равнодушно ответил Хоркин. — Соберутся, дак хоть вместях винца попьем".

Вскоре зашумели под окном машины, накатили дети, внуки, племяши, свой-ки и свояки. Раскрыли багажники, стали добывать венки да ящики с вином и закусками. Бабы с ходу в рёв. И вдруг на крыльцо сам покойник выходит в фуфайке и заплатанных катанках… Было после разборок-то да криков. Ну, помирились, причастились хорошенько, не увозить же вино обратно во Владимир, а местным старухам строго-настрого наказали: вызывать родню на похороны, только когда глаза закроет…

И вот мы снова сидим на лавочке под ветлой. Хоркин простодушно смотрит в небесный простор, заслоняя себя клубами пахучего дыма, словно бы никогда и не умирал. Зулус матерится, что друг Ванька оставил его без гроба.

"Не переживай. Не время, значит, — утешает Хоркин. — Значит, пожить велят. Освежи стакашек, — трясущейся рукою плотник поднял стопку, медленно выцедил, с шумом выдохнул, занюхал рукавом. — Вот возьмусь с силами, сколочу тебе ящичек".

Тут к заулку приближается Панечка, ведет на веревке козу. У козы вымя с детский кулачок, а зеленые проказливые глаза, как у гулящей девки.

"Ну ты, озорь", — дергает баба животинку за поводок, а сама прячет взгляд, норовит проскочить мимо нас, будто бы занята срочным делом. Зулус протягивает через тропинку ногу, как бы ставит шлагбаум, и тормозит бабу.

"Когда должок вернешь?" — простуженно хрипит, и воловья шея наливается багровой краской.

"Да как я тебе верну-то? — пугливо откликается женщина, сивые реснички вспархивают, выпуская на волю слезинку. — У меня и сил-то таких нету". "Долг платежом красен. Иль ты меня не поняла?"