Читать интересную книгу Гонец московский - Владислав Русанов

– Меня зовут брат Бертольд, – глядя снизу вверх и потирая щеку ладонью, представился их новый спутник. – Брат Бертольд. Братья из монастыря Святого Мартина, что в Майнце, дали мне прозвище Черный. А все из-за моего увлечения алхимией…

Жиль понял, что сейчас начнет хохотать во все горло, а потому отвернулся и зажал зубами рукав. Несколько снежинок, соприкоснувшись с теплом его дыхания, растаяли без следа.

Глава восемнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира

Смоленская дорога, Русь

По чести признаться, смоляне относились к пленным очень хорошо. Может быть, потому, что сами не решили окончательно – головники это, повинные в убийстве, или свидетели преступления, которых следует расспросить строго, но благожелательно. Вдруг после извиняться придется?

Воевода Илья, всякий раз, проезжая мимо, хмурился, кусал губы и отворачивался. Похоже, чувствовал себя неловко за наговоренные в запале резкие слова, за угрозы и обвинения, до сих пор не подтвердившиеся. Да и подтвердятся ли? Бабка надвое гадала. Русский человек горяч, но отходчив. Когда ссорится, какие только обвинения в лицо не бросит, а то и в ухо кулаком… Просто так, для лишней убедительности. Зато потом, поостыв, клянется в вечной дружбе, зовет хлебнуть браги и вот уже вскоре размазывает рукавом слезы по лицу, рассказывает, как был неправ, просит простить дурня и не держать зла.

Правда, воевода до извинений еще не дошел. Нетрудно догадаться почему. Де Тиссэ вел себя исключительно надменно, от смолян нос воротил, разговаривать ни с кем не хотел – даже с Никитой и Уланом мог обменяться за день всего лишь парой словечек. А унизиться, признав свою ошибку перед сопливыми мальчишками, Илья Приснославич не мог. Гордость не позволяла.

Зато его дружинники уже на второй день шутили и весело переговаривались с парнями. Тот же Твердила оказался великим знатоком прибауток и напропалую веселил соратников. Не отставал от него и круглолицый Всеволод, следопыт и разведчик, каких поискать. Все время крутились рядом на конях Мокроус и Куденя Вершиничи, братья-погодки. Вроде как и присматривали за пленными, но все больше расспрашивали о жизни в Москве, чего тамошние князья добиваются, как простому народу живется, доколе люди русские терпеть будут баскаков, и не пора ли дружно, всем миром за Орду взяться. И тут же, увлекшись, сами себе отвечали – пока русские князья не прекратят выяснять, чей род старше, да у кого мошна плотнее, да чьи дружины вооружены и обучены лучше, ничего у них не получится. Дружить князьям надо, а не доносы друг на друга возить хану Тохте, как Михаил Тверской и Юрий Московский.

«А ваш Александр Глебович всегда ли по чести поступает? – хотел возразить Никита, да передумал. – Что толку попрекать хоть рядовых дружинников, хоть воеводу опрометчивыми поступками князя? Они ведь служат как могут. Не за страх, а за совесть».

Он просто-напросто рассказал смолянам, как был в Кремле, видел Ивана Даниловича, говорил с ним, сам вспоминал при этом глубокую усталость в глазах князя, пролегшие на его молодом еще челе морщины. Легка ли ноша княжеская, сладко ли бремя власти? Пускай сами решают.

Дружинники кивали, пожимали плечами. Нам ли судить, мол?

Илья Приснославич буркнул, что у Александра Глебовича жизнь тоже не мед. Хоть татары от Смоленска вроде бы и далеко, зато Литва под боком. Витень – князь удалой. И отец его, Будивид, таким же был. И младший брат – Гедимин – надежды подает. Правят они Литвой вместе, дружно и слаженно. Только ходят слухи, что братья в разные стороны глядят. Старший, Витень, на север и запад, а младшенький – на юг и восток.

Витень нынче собирается походом на Полоцк. Тамошний князь – имени его Илья не назвал – сблизился с немцами и принял католичество. И так ему голову задурили ливонские монахи, что завещал он после смерти своей Полоцкий край архиепископу Рижскому. Церковники, не будь дураками, так и ринулись в земли, на дармовщинку полученные, понастроили ропат, принялись людей насильно в католичество обращать. То же было бы и в Пскове и в Новгороде, если бы Александр Ярославич, Невским прозванный, не показал псам-рыцарям кузькину мать на льду Чудского озера. Вслед за монахами и аббатами полезли в удел Псковский и крестоносцы Ливонского Ордена. Полочане долго терпели, но капля камень точит. Не выдержали притеснений, не захотели изменять вере отцов и дедов своих, а потому не так давно прислали посольство к великому князю Литвы. Просили помощи, чтобы выгнали литвины хозяев незваных, наглых и самоуверенных. Витень обещал подумать, но по всему видать, что согласится. Этим он двух зайцев убьет: немцам хвост прищемит и Полоцк под свою руку возьмет – земли обширные и богатые, оседлавшие Западную Двину.

А следом за Полоцком придет черед Витебска и Минска. А потом – кто его знает? – может, и до Смоленска литовские руки дотянутся.

Гедимин же на юг глядит. Берестье, Туров, Пинск, Слуцк… А там, чем черт не шутит, Луцк, Чернигов, Киев, Новгород-Северский…

Но, как бы там ни было, а Смоленск сейчас меж двух огней.

Никита согласился. Тем более что похожие рассуждения он уже слышал от Гладилы.

Вот тут-то парень и призадумался. Кто ж таков этот Гладила? Выдавал себя за купца, а больше похож на воина. Рассуждал будто княжий человек, дрался умело – ему даже охранники с Добряном во главе в подметки не годились. Единственное, что приходило в голову, – Гладила в Москву ездил не за товаром, а на разведку. Если Александр Глебович ждет подвоха со стороны Даниловичей, то обязательно засылает к ним соглядатаев…

Василиса, скакавшая бок о бок с воеводой, при упоминании о литовских князьях всякий раз фыркала, как рассерженная кошка. А когда речь заходила о тверских, рязанских, московских князьях, бледнела лицом и прямо-таки молнии из глаз метала. Однажды бросила, что всем им место в выгребной яме. Можно, конечно, собрать князей скопом и утопить в море Варяжском, да жалко. Моря жалко – рыба передохнет вся.

Илья, сурово хмурясь, ответил, что за словами следить нужно. Особенно в ее положении. А то одни наговорят, что ни попадя, а другим потом отдуваться и оправдываться. И добавил, мол, забота державная не в том заключается, чтобы соседей охаивать, а нужно свое княжество крепить.

Девица ответила, причем резко, посоветовав воеводе заниматься войском, а не учить ее жизни. На что Приснославич заявил, что отказывается в следующий раз брать ее в поход. Пусть даже и в самый короткий, с одной-двумя ночевками.

Они переругивались еще долго, потихоньку удаляясь и от дружинников, и от пленников. Видимо, оба не слишком-то хотели, чтобы их перебранку слушали те, кому не положено.

Тут уж Никита совсем перестал соображать, кто есть кто в отряде смолян. Как может девчонка, на вид не старше восемнадцати лет, спорить с суровым воеводой? Почему он не осадит ее по-настоящему, так, чтобы неповадно было? Опасается? Чего? Сперва он думал, что они муж и жена или жених и невеста. Но, приглядевшись, понял – вряд ли… Приснославич относится к Василисе с уважением и почтением, но не больше. Она же поучала Илью, давала советы направо и налево, будто бы была князем смоленским, по меньшей мере.

Решив не ломать голову над чересчур уж запутанными и непонятными отношениями в отряде, парень больше прислушивался к досужей болтовне рядовых дружинников. Переговаривался с Улан-мэргеном, ободряя татарчонка, который, наслушавшись рассказов Твердилы об отношении смолян к Орде, совсем упал духом, размышлял о странном поведении крыжака.

Брат Жоффрей все вышагивал и вышагивал, словно журавль. С прямой спиной и высоко задранным подбородком. От смолян воротил нос. Те поначалу пытались с ним заговаривать, но вскоре обиделись и отстали. А он продолжал шагать. На второй день пути уже не отвечал на вопросы Никиты. Молчал и сопел в заиндевевшие усы. Смотрел только по сторонам, на обступившие дорогу ели, под ноги – на истоптанный копытами снег, на небо, удивительно синее, без единого облачка. Будто бы он здесь один. Просто вышел на прогулку для собственного удовольствия. Хотя от еды, предложенной на привалах, не отказывался. Это злило Никиту больше всего. Раз ты такой из себя гордый и не желаешь ни с кем словом перемолвиться, то и голод терпи.

Потом мысли парня перенеслись к оставленной вместе с разгромленным обозом кукле. Жаль старичка-домового. Замерз, наверное… И все из-за его, Никиты, глупой ребячливости – постеснялся попросить у Приснославича разрешения разыскать и захватить с собой игрушку. Побоялся, что дружинники-смоляне засмеют. Что же ты за воин, если в куклы играешь? А уж что сказала бы загадочная Василиса, и подумать страшно. Теперь дедушко наверняка погиб. Он ведь привык сидеть за печкой, в тепле и уюте. Даже путешествие в лапте за пазухой давалось ему нелегко. Никита это видел по осунувшемуся морщинистому личику, свалявшейся, некогда ухоженной бороде, вечно озабоченному голосу доброго советчика. Но что случилось, то случилось… Домовик остался лежать в снегу. Может, до вечера он еще и выдержал, а потом попросту замерз. Жалко… До слез жалко. Нужно было уговорить его остаться в Москве. И не слушать никаких возражений.