самолёт на базу. Привёл, когда его уже никто не ожидал увидеть. В этом была особенность этого типа самолёта: даже изрешечённый вражескими пулями и снарядами в дуршлаг, он мог доползти до дома, как пелось в той песне, «…на честном слове и на одном крыле». За годы войны майор влюбился в свою машину, а когда она закончилась, и ему предложили продолжить службу на том же типе самолёта, только на дипломатическом поприще, он тут же согласился.
А чего было отказываться? Дома его не ждала мисс Хоскелл, точнее — она ждала его первые два года войны в доме его родителей, на одиноком ранчо, в Оклахоме. А на третий год, всего за пару месяцев до подписания мирного договора на борту линкора «Миссури» она собрала свои невеликие пожитки, сказала его папаше, что поехала в Тампу, городок в сорока милях от их ранчо, якобы — за тканью на платье. И только её и видели! Соседский парнишка сказывал после, что встречал её с сыном тамошнего шерифа, дескать, всё у них там тишь да гладь, да Божья благодать. Но ещё раньше всё ему написала матушка в выражениях, далёких от тех, которыми изъясняются эти посольские хлыщи. И он остался на службе с чистой совестью.
Раз в месяц майор исправно отсылал родителям часть своего неплохого, надо сказать, жалования, получал в ответ короткие письма из дома. Про то, что опоросилась свинья, как пропал и нашёлся старый жеребец Арчер, что уродилось, а что нет в том или ином году. И хотя на вкус постороннего эти немудрящие письма с точки зрения информации не несли никакой ценности, Хоскелл промежду строк читал добрые слова любви и участия, от которых на душе становилось теплее, и служба казалась не такой нудной.
Майор сидел в своём кабинете в маленьком домике при местном аэродроме, выделенном аргентинцами для отдыха экипажей американских самолётов, которые частенько залетали в эту страну. Он ждал. Баркли обещал прояснить ситуацию к обеду, уже стукнул полдень, а вестей всё не было.
Тонкая фанерная дверь распахнулась, и в комнату ввалился Браско. Форменная рубашка была расстёгнута на груди, среди обильной растительности на торсе капитана тускло блестел серебряный крестик. Чёрные космы торчали во все стороны, видимо, вчера Мартин не стал исполнять приказа начальства относительно возвращения в расположение экипажа, а продолжил зажигать с той девчонкой. Глаза его подозрительно блестели, и пахло от него отнюдь не туалетной водой.
— Пил? — задал никчемный вопрос майор.
Браско пожал плечами, подошёл к холодильнику и достал из него запотевшую бутылку содовой. Зубами содрал крышку и припал к источнику живительной влаги. Некоторое время майор наблюдал, как ходит туда-сюда его кадык, слушал, как булькает в бездонной глотке содовая. Опустошив тару, капитан швырнул пустую бутылку в корзину для бумаг, стоящую возле стола, и, икнув, рухнул на затрещавший под его могучим телом диван.
— Жрать охота… Командир, когда эти «головастики» из посольства прояснят ситуацию? — не ответив на вопрос Хоскелла, пробурчал он. Майор пожал плечами.
— Чёрт их знает. Жду вот. Судя по их спешке, долго нас мурыжить не станут. Скорее всего…
Майор замер на полуслове: за дверью раздались торопливые шаги. Капитан посмотрел на него и вопросительно приподнял брови. Майор развёл руками, ив этот момент в кабинет вошёл Коэн, похожий на бледную спирохету служащий посольства, мальчик на побегушках у Джозефа Баркли.
— Майор Хоскелл? — безошибочно глянул он на командира экипажа самолёта. Майор кивнул. Коэн протянул пакет:
— Это вам. Ознакомьтесь. Там маршрутный лист и карта. Вылет в шестнадцать ноль-ноль. Вопросы?
— Нет вопросов. Пункт назначения? Это я так, знаю, что есть в марштурке…
— Вашингтон, майор. Летите домой.
Коэн развернулся и, чётко печатая шаг, вышел из комнаты. Браско выжидательно смотрел на командира.
— Что? — изобразил непонимание майор. Капитан широко улыбнулся.
— Пари…
Хоскелл расхохотался:
— Чёрт! Ты прав, проспорил я, точно, проспорил… Только вот откуда ты мог знать, что ещё до конца года мы окажемся в Америке?
Браско развёл руками:
— Интуиция, командир, исключительно интуиция. Она меня не подвела, когда я дал согласие вступить в твой экипаж и не остался в полку на Гавайях. Всё те, кто отказался тогда, сегодня утюжат небо Кореи или лежат в её земле. Не подвела она меня и теперь. А если честно, старики сказывали ещё раньше, что под Новый год у посольских частенько случаются оказии до дому. Любят ребята встретить праздник среди родни, вот и придумывают всякие командировки, приуроченные к такому случаю. А мы — тут как тут!
— Ладно, пиво с меня, брат… Иди, поднимай экипаж, начинайте проверку машины. Я пока ознакомлюсь с полётным заданием.
Вилла на окраине Буэнос-Айреса. 25 декабря 1950 г. Полдень.
Герр Лямке смотрел водянистыми глазами на верного Отто. Тот переминался с ноги на ногу у входа, не смея сделать шаг в кабинет и хорошо зная вспыльчивый нрав его хозяина. Попав ему под горячую руку можно было и по голове каминной кочергой запросто заполучить!
— Что? Что?! Что там ещё? — Лямке резко отодвинул в сторону рукопись, отчего исписанные листки полетели со стола на старинный персидский ковёр. Отто тут же перестал изображать из себя статую Командора и бросился их собирать. Герр Лямке нервно наблюдал за его суетой прекрасно понимая, что верный слуга пришёл с недобрыми вестями. И это — в Рождество! Дьявол его побери, этого британца, теперь постоянно мегрень не отпускает от мыслей о возможных последствиях такого прокола. Столько лет и сил — псу под хвост!
— Перестань там копошиться и внятно расскажи мне, что там с фотографиями, — наконец смилостивился хозяин кабинета, дождавшись, впрочем, пока последний лист не ляжет на зелёное сукно столешницы.
Отто облегчённо вздохнул и выпалил:
— Сегодня американцы отправляют материалы самолётом в Вашингтон. Майор Хоскелл, командир служебного борта, уже получил маршрутное задание. Вылет в шестнадцать ноль-ноль…
Герр Лямке быстро-быстро закивал головой, словно китайский болванчик, отчего чёлка свалилась ему на глаза.
— Прекрасно, Отто, всё складывается просто великолепно…
— Но, герр… Я не совсем понимаю…
— Надеюсь, у нас есть свои люди в аэропорту?
— Так точно, мой…
— ладно, ладно… Пустое. Так пусть они действуют. Всё складывается как нельзя лучше, мой друг.
Герр Лямке склонился над рукописью, всем своим видом давая понять слуге, что распоряжения отданы, и разговор закончен. Не глядя, как Отто покидает кабинет, он написал: «В 1923 году, в тюрьме города Ландсберг, я начал диктовать своему другу Эмилю Морису труд своей жизни, автобиографию, в которой постарался изложить своё видение настоящего и будущего нашего мира. Я назвал эту книгу «Четыре