Потом, когда стало ясно, что из этого ничего не выйдет, оставалось исполнить призыв последнего начальника штаба Юго-западного фронта, генерала Стогова – принять все меры к сохранению колоссального боевого и всякого иного войскового имущества, бросаемого на произвол судьбы уходящими домой «делить землю» солдатами. Много мы, я и офицеры моего штаба, поработали над этим, и с фронта 105-й дивизии было нами вывезено почти все, но только в Радзивилов, с австрийской территории, а мысль генерала Стогова была – вывезти все, по крайней мере, на линию железной дороги Здолбуново – Шепетовка – Бердичев. Лично зимою с офицерами штаба я вывез гаубичную батарею из района Брад к Радзивилову. Оставшиеся солдаты интересовались лишь тем, что можно взять себе и увезти в свою деревню.
Начальства почти не было. Мой начальник дивизии, грузин, после первого же неприятного конфликта с солдатами, уже товарищами, в декабре уехал «в отпуск», ясно было – бессрочный, в Грузию, уже самоопределяющуюся. Бригадный генерал недолго задержался после него и тоже вдруг возымел нужду в отпуске, уехав в свою начавшую проявлять признаки самостоятельной державы Эстонию. Официально в командование дивизией вступил один из старших командиров полков, а фактически командовал или вернее заправлял ее делами начальник штаба дивизии, т. е. я, сидя за телефоном в полуразрушенной д. Клекотув, в 5 верстах северо-западнее Радзивилова на австрийской территории и до одурения толча воду в ступе с бегущими домой солдатами. В январе мы очистили старую австрийскую территорию и перешли в Радзивилов на «русскую землю», а мне пришлось скоро «вступить в командование» дивизией и в исполнение должности начальника штаба 32-го корпуса. Начали расформировываться, и это дело шло «успешно быстро». Вскоре через нас прошли немцы для оккупации вновь народившейся «Украинской державы». Помню, факт этот произвел на нас удручающе тягостное впечатление. С этого момента мы оказались как бы отрезанными от России. Сведения оттуда доходили скудные, и проверить достоверность их было трудно. Слухов было масса. С особой жадностью ловили мы таковые о поднятом генералом Корниловым на Дону движении против большевизма.
Первая группа моих подчиненных уехала в марте, не вынеся обстановки «украинизации». Это именно озлобило прекрасных офицеров этой группы (тут было много офицеров входившей в состав корпуса 20-й пехотной дивизии), и они, унося злобу, а нередко и просто ненависть к гражданам, вернее, агентам ее власти, «новой державы», поспешили уехать, и не на юг, где зарождалось движение против большевизма, а на север, к этим последним, но отнюдь не из симпатии к ним, а чтобы не быть с «украинцами».
В начале мая и я с остальными офицерами двух штабов (105-й дивизии и 32-го корпуса) направился в Киев. Отсюда мы разделились. Часть поехала на север, часть на юг: все по месту жительства своих семей, родных, близких. Это было так естественно в заливавшем все шире Россию пожаре.
До Киева я медлил с окончательным решением – куда ехать? На севере, в центре большевизма, в г. Орле была моя горячо любимая семья, жена и четверо детей. Несколько месяцев я не знал о ней ничего. Судьба ее меня до крайности волновала, тревожила. Но ехать в Орел – это значит проходить через большевистский фронт, образовавшийся где-то в Харьковской губернии против немцев, занявших Малороссию, рисковать жизнью и, в лучшем случае, стать, значит, на сторону большевиков, чтобы сохранить себя для семьи.
Другой выход был – ехать на юг, где что-то делалось – как, в каком размере, не было известно нам толком, – но факт был без сомнения. Поехать и стать в ряды поднявших меч за честь и самое существование Отечества – только во имя этого можно было пожертвовать всем и даже своей семьей. В крайности, при неудаче и этого намерения, – пробраться к своим родным, отцу и матери, живших в г. Ейске, на Кубани, и там осмотреться и выждать более подходящей обстановки для сношения с семьей или поездок туда.
Нелегко при таких условиях было мне поворачивать на юг, предоставляя семью собственной ее участи. Единственным утешением было то, что жена с детьми была в Орле среди многочисленных ее родственников и, в крайности, могла рассчитывать на поддержку и помощь тех или других из них.
С одним молодым офицером, бывшим ординарцем моего штаба, уроженцем г. Азова Донской области, мы поплыли по Днепру на юг, на одном из старых пассажирских пароходов. Пароход был утлый, замызганный, грязный. Пассажиров было много, масса простого народа и особенно жидов, точно шло переселение их куда. Все это слезало, влезало. Жизнь по Днепру, одним словом, била ключом, как это, вероятно, было и ранее (мне никогда до того не приходилось ездить по Днепру). Никакой оккупации юга немцами не было видно, незаметно было, что тут теперь уже не Россия, а «Украинска держава». Изредка лишь встречались среди старых царских денег и нелепых керенок еще более нелепые (соответственно к самой новорожденной державе) и до безобразия грубо исполненные украинские «карбованьци». Казалось, что вся эта масса «подлинной демократии» живет и вне оккупации, и вне новой державы, занятая какими-то своими делами. Не слышно было и той «мовы», с которой, как черт с писаной торбой, тогда носились украинские деятели всех мастей, от самых левых и до правых. На пароходных стенах читал много надписей, высмеивающих или ругавших «новую державу» и между ними такую:
«Хай живе вильна Украина От Киева до Берлина. Гайдамаки гарно дрались. Дёйчланд, дёйчланд убер аллес».
В такой обстановке благополучно доехали до Екатеринослава. Город, или вернее вокзал, набит был «старыми друзьями» – австрийцами. Зала первого класса была заполнена офицерами. Они держали себя гордо, победителями. Мы не обращали на них никакого внимания, и даже было желание выказать к ним возможно больше пренебрежения.
На поезд на Ростов попасть оказалось чрезвычайно трудно, – такая масса была пассажиров. Все же, благодаря нашей настойчивости и смелости, попали и устроились недурно. На следующий день мы были в Таганроге, намеченном нами для остановки. Отсюда было рукой подать, что называется, мне – в Ейск, а моему спутнику, жившему по-прежнему, как подчиненный, моими решениями, – в Азов; кроме того, у него в Таганроге были близкие родственники. Словом, город нам обоим был хорошо знаком, и отсюда мы полагали заняться «выяснением обстановки» для принятия дальнейших решений.
Город уже жил «под немцем». Здесь их было довольно много, не менее дивизии. Тут же находился и штаб корпуса, на главной, Петровской, улице. В городе заметен был порядок, поддерживаемый двумя властями, немецкой и русской – донского правительства. Обычно оживленный, как я его помню по мирному времени, Таганрог жил тихо. Прекрасный порт на море, имевший в недавнем прошлом огромный грузооборот, был почти пустынным, даже баркасов «рыбалок» было немного. Всюду стояли часовые немецких караулов. На высоком берегу над портом стояло несколько тяжелых батарей, смотревших дулами в море.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});